Киоко Мори - Одинокая птица
— Да нет. Я к доктору Мидзутани.
Женщина засмеялась, откинув голову. Серьги в форме попугайчиков весело задергались.
— Значит, по-вашему, я не могу быть доктором Мидзутани? — с иронией спросила она.
Я изумленно уставилась на нее. Эта молодая женщина ничуть не похожа на старую деву, а тем более на врача. Скорее — студентка колледжа, хотя, может быть, чуть старше. Начитавшись о ней в газетах, я представляла ее себе иначе: толстая коротышка лет сорока пяти или пятидесяти, в строгом коричневом костюме. В общем, типа учительниц в нашей школе. А тут — молодая особа, лет ей двадцать восемь, максимум — тридцать, стройная, длинноногая, хорошенькая.
— Так чем я могу вам помочь? — с улыбкой поинтересовалась она, приподняв левую бровь.
Чувствуя себя полной идиоткой, я сунула ей картонку из-под обуви.
— Вот — нашла птицу, это японский свиристель. У него что-то с лапкой.
Доктор Мидзутани взяла коробку. Пальцы у нее длинные, ногти коротко острижены и маникюра нет. Серебряное кольцо, но не на том пальце, на котором носят обручальные кольца.
— Заходите, осмотрим ее.
Следом за ней я прошла в заднюю комнату: полки, уставленные бутылками и склянками, две большие раковины, длинный стол. Доктор включила яркую лампу.
— Не вылетит птичка?
— Может, и вылетит. Крылья у нее целы, с лапкой что-то. Она не удерживалась на ветке, — сказала я и добавила: — Я живу недалеко, внизу у холма.
Доктор открыла коробку и внимательно осмотрела птицу. Свиристель, слабо попискивая, сжал поврежденную лапку. Доктор осторожно раздвинула коготки.
— Вот, видите? Левая лапка распухла и покраснела, между коготками — порез, а один коготок оторван.
Я удрученно кивнула.
— Может, за проволоку зацепился? — предположила доктор.
Проволочных заборов в нашей округе хватает. Вполне возможно, птица зацепилась именно за тот, что отделяет наш дворик от дворика Ямасаки.
— Выживет? — спросила я.
— Надеюсь.
Ветеринар смочила в воде кусочек ваты и протерла рану на лапке птицы.
— Ничего страшного. Наверное, заживет.
— А если нет?
Доктор еще раз осмотрела птицу.
— В вашем юном возрасте нельзя быть такой пессимисткой.
— Мне уже пятнадцать!
Доктор подняла брови, словно хотела сказать: ну что это за возраст!
— Птицы могут жить и с одной ногой. Вам, может, доводилось видеть голубей с отмороженными когтями? Ничего, как-то обходятся. Конечно, вашу птичку жалко, но порез у нее не страшный. Лишь бы не попала инфекция. Вообще-то птицы не боятся инфекций. Температура тела у них такая высокая, что опасные бактерии гибнут. Но на всякий случай мы введем ей антибиотик — это безболезненно.
Доктор шарила на полке, а птицу держала в руке, будто забыв о ней, как о привычной вещи, вроде любимого браслета.
— Если хотите, заберите ее. Сможете за ней ухаживать?
— Я?
— Конечно, вы. Вы ведь ее нашли. Я вас научу — дело несложное.
— Да у меня она погибнет — я что-нибудь не так сделаю. У меня даже растения не приживаются.
— Птица — не растение, — урезонила меня доктор Мидзутани. — Кстати, вы правша или левша?
— Левша, — удивилась я ее вопросу. Люди обычно полагают, что все должны быть правшами.
— Тогда дайте мне правую руку. В левой вам будет удобней держать шприц.
Я повиновалась. Она переложила птицу в мою ладонь, растворила какое-то лекарство в воде и, набрав жидкость в шприц, протянула его мне.
— Теперь зажмите ее голову между большим и указательным пальцами.
— Ага.
— А сейчас выдавите каплю в уголок ее клюва. Хорошо?
— Ладно.
Я осторожно капнула. Птица, едва раскрывая клюв, начала пить лекарство. Я это поняла, увидев, как подрагивает ее черное горлышко.
— Еще две-три капли, только не сразу, — сказала доктор.
Птица покорно пила, ничуть не сопротивляясь. Мне даже не верилось, что это свободолюбивое создание так безропотно мне подчиняется.
— Прекрасно. У вас дар божий, — констатировала доктор, когда процедура завершилась.
Я отложила шприц, но птицу из руки не выпустила.
— Следующая порция — завтра утром. По одной-две ежедневно. Можно вливать прямо в клюв, но лучше именно так, как я показала — капать на основание клюва.
— А почему?
— Если вливать прямо в клюв, птица может захлебнуться.
— Захлебнуться?
— Ну да. Впрочем, эта птичка не захлебнется. Ведь она не птенец и не будет при вашем появлении раскрывать клюв.
Зайдя в другую комнату, доктор вернулась с пластиковой сумкой в руках.
— Я не держу птиц в проволочных клетках. Они ранят крылья о проволоку.
Она открыла сумку, и мы затолкали птицу туда.
Свиристель проковылял на одной ноге в дальний угол своего временного жилища.
— Надо подобрать корм, — с этими словами доктор вышла из лечебницы и направилась к соседнему зданию — большому дому, выстроенному в традиционном японском стиле. Я последовала за ней.
— Почему вы решили, что я смогу о нем позаботиться? Может, лучше оставить птицу у вас? — Мой голос дрожал от волнения. А повод для беспокойства был: бабушка ни за что не позволит мне держать дома дикую птицу.
Остановившись, ветеринар обернулась ко мне:
— Вообще-то я действительно держу больных птиц у себя. Боюсь отдавать их на попечение тем, кто их приносит. Не слишком доверяю этим людям. Однако вы — другое дело.
— Но вы же меня совсем не знаете. А вдруг я бессердечное создание? И вообще не привыкла ни о ком заботиться?
— Я уже поняла, что у вас добрая душа. Потом, вы очень внимательны. Большинство моих посетителей говорят: «Вот, нашел птичку. Наверное, больна, не может летать». И все. А вы же внимательно ее осмотрели. Увидели, что у нее повреждена лапка, а не крыло. Уверена, что вы ее вылечите.
Я удрученно молчала.
— Что-то не так? Что вас беспокоит?
Как объяснить ей ситуацию? Если я скажу, что не могу забрать птицу, потому что бабушка сживет меня со свету, доктор, естественно, спросит: а при чем здесь бабушка? Важнее, как посмотрят на это родители. Рассказывать ветеринару сагу о нашем злополучном семействе, о беглянке-матери, о распутнике-отце и о бабушке, которая ненавидит животных? Нет уж, ни за какие коврижки! Она разочаруется во мне. Приняла меня за заботливого, ответственного человека, а на самом деле я достойна лишь жалости.
— Все в порядке, — выдавила я.
— Это хорошо, что вы немного волнуетесь, — улыбнулась доктор. — Ухаживать за живыми существами — большая ответственность.
Ее слова прозвучали ободряюще, и я улыбнулась в ответ. Она слегка наклонила голову — серьги-попугайчики весело звякнули. Я поняла, почему в нашем городе ее прозвали Женщиной-Птицей. В это прозвище обыватели вкладывают совсем не лестный смысл. Конечно, в лицо ей дурного слова никто не скажет: как-никак она прекрасный специалист и, кроме того, дочь богатых и уважаемых родителей. Но между собой люди зачастую нелестно отзываются о незамужних женщинах. Засиделась в девках — значит, что-то не так. Вот и шушукаются за спиной: «Смотри-ка, Птица куда-то поскакала!» А по мне, прозвище к ней подходит. Оно звучит как комплимент. Эта женщина напоминает мне фламинго или журавля — та же грация и шарм.
В просторной кухне соседнего дома сидела за столом пожилая пара. Суп мисо и рис — стандартный завтрак людей их возраста. Увидев нас, они отодвинули в сторону миски и палочки.
— Знакомьтесь: мои родители, — доктор сделала шутливо-почтительный жест в их сторону. — Господин Мидзутани, профессор факультета классической литературы университета Осаки, и госпожа Мидзутани, преподаватель флористики.
Она улыбнулась мне, как бы говоря: «Не бойтесь, они вас не съедят», и добавила:
— Да, кстати, забыла спросить ваше имя.
— Мегуми Шимидзу.
Родители доктора приветливо улыбнулись и, не вставая из-за стола, слегка поклонились. Одеты они были по-домашнему. Не отличаются в этом смысле от моего деда и бабки по материнской линии. На нем — простое черное кимоно, на ней — серый халат.
— Мегуми Шимидзу много знает о птицах, — заявила доктор, обойдя стол и открыв холодильник. — Она принесла мне свиристеля с поврежденной лапкой, а теперь хочет забрать его к себе — на неделю.
Делясь этими новостями, доктор достала из холодильника коробочку клубники, кисть зеленого винограда и несколько нектаринов. Потом принялась все резать — наверное, решила приготовить фруктовый салат.
— Не хотите ли позавтракать с нами? — спросила, поднявшись из-за стола, госпожа Мидзутани.
— О нет, спасибо.
— Да вы не стесняйтесь, — улыбнулась госпожа Мидзутани, худая и костлявая, как бабушка Шимидзу, но голос у нее — ласковый, словно у бабушки Курихара.
— Мама, — вмешалась доктор, — девочке не по вкусу суп мисо и рис. Даже я не ем ваших блюд. А ей вообще пятнадцать, вдвое меньше, чем мне.
