Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги
Вечера вторника и четверга стали центром моей Вселенной, двумя верблюжьими горбами на плоской спине рабочего дня. В промежутках я работала над позами, дыханием, собой. Я не совсем понимала, что делаю. Действительно не понимала. Что это — упражнения для тела? Медитация? Или что-то еще? Джонатан объяснил, что хатха-йога означает «любая практика асан». Разновидностей хатха-йоги было множество: йога Айенгара, где особое внимание уделялось правилам выравнивания; аштанга, динамичная йога; восстанавливающая йога и еще бесчисленное количество направлений. «На этих занятиях мы не относим себя к определенному стилю. Мы черпаем из разных традиций. Поэтому этот класс называется просто „хатха-йога“. „Ха“ означает правая половина тела, энергия солнца, активность. „Тха“ — левая половина, лунная энергия, пассивность. „Йога“ — „единение“. Мы здесь объединяем эти два вида энергии. А также стремимся объединиться с бесконечным».
В это верилось с трудом. Я не доверяла этим рассуждениям, но одновременно у меня было странное чувство, что я делаю что-то большее, чем просто упражнения. После занятия, после шавасаны, у меня не возникало ощущения, будто я побывала на тренировке. Нет, ощущение было как после церковной службы. Я не верила в безграничную энергию луны и солнца, в то, что мантра «Ом» способна соединить меня с чем-то за пределами моего существа. Мало того: мне было всё равно. К своему неверию я относилась не с фанатичностью атеистки, а с безразличием агностика.
Но в голове моей всё время витала идея о том, что йога сделает меня лучше. А может, уже сделала. Более спокойной. Уравновешенной. Менее озабоченной страхами. Вот я и продолжала петь мантры, делать асаны и сидеть в медитации. Продолжала с тем же настроем, с каким и начала: будь что будет. Может, хоть что-то из этого да получится.
В канун Дня всех святых Люси посапывала в колыбельке. Дом был украшен самодельными бумажными гирляндами в виде тыкв и привидений. Я варила картошку для картофельного салата. Вскоре должно было стемнеть. В Сиэтле все экономили электричество и относились к этому делу серьезно, поэтому момент наступления темноты был мерилом всего.
Неожиданно я ощутила счастье от пребывания дома. Это счастье казалось таким неизменным, постоянным и включало так много вещей: аккуратная стопка красных кухонных полотенец в клетку; ваза с лимонами; нарцисс в горшке на подоконнике. Но на деле оно было мимолетным, как сон. Оно зависело от труда, денег, везения — всего, что не бывает постоянным. А главное, ради его достижения нужно было делать то, что от тебя ждали.
В фильме «Крылья желания» есть таинственная фраза. Вообще-то, весь этот фильм намеренно и абсурдно таинственен, но эта фраза особенно: «Мечта о доме в доме». И действительно, был дом, в котором мы жили, но была и мечта о доме, доме, где царит порядок, довольство и красота. Мечта о доме — это мечта для взрослых, отражающая их гордыню, амбиции, старания. Мечта о мире, который можно изменить при помощи труда, хорошего вкуса и любви. Эта мечта пронизана страхом: что, если у меня не получится удержать планку? Тем вечером на этой кухне, кроме меня, должны были появиться и другие люди: Брюс, моя малышка, моя мать со своим приятелем, отец, друзья, их родители. Но сколько бы людей ни пришло сюда, она всё равно осталась бы моей кухней. Великой машиной по производству семейного счастья, в которой я была мотором.
Мы устраивали вечеринку в честь Дня всех святых. Наши родители придут и будут умиляться Люси, наряженной медведем; ее крошечный носик мы накрасим черным, а на щеках нарисуем усы карандашом для бровей. Друзья приведут своих детей, будут праздновать и есть конфеты. Будет здорово.
Я откинула картофель на дуршлаг. Заклубилось облако крахмалистого дыма: картофельная ванна для лица.
Вернулся Брюс с работы и стал искать очередную дозу кофе. Небольшой гараж на заднем дворе мы переделали в кабинет. В разговорах с редакторами из Нью-Йорка это звучало романтично, по-загородному. Мы называли его нашим «садовым уголком» или «писательской хижиной». Не имея возможности подлизаться к редакторам за коктейлями, которые в Нью-Йорке они наверняка распивали ежевечерне, мы пытались сделать конфетку из своего провинциального статуса, романтизируя притягательность простой загородной жизни.
Брюс поцеловал меня и сказал, что меня ждет письмо: кто-то хочет, чтобы я переписала статью к концу недели. У нас было заведено просматривать почту друг друга: адрес был общим. Так писательская жизнь становилась менее одинокой и более похожей на веселый загородный совместный бизнес, а не копания наедине со своим слабым мозгом.
— Переписать статью! Зачем им тогда редакторы, спрашивается? — возмутилась я.
— Не говори. — Брюс, тоже автор, работал в журнале, где редакторы набрасывались на его статьи, как свора голодных собак, разрывая в клочья каждую строчку просто так, для удовольствия.
Он налил себе кофе и облокотился о стол, глядя на меня. Брюс был высоким, худым парнем с красивым грубоватым лицом и черными сросшимися бровями. Он напоминал оживший рисунок Эгона Шиле[4] и временами становился романтичным, как мальчишка. Давали о себе знать черты национального характера. Корни его рода, как и моего, уходили глубоко, по крайней мере так глубоко, насколько это возможно в штате Вашингтон. Среди его предков были норвежские фермеры из долины Снохомиш и хорватские рыбаки из Эверетта. В Брюсе было больше от норвежского фермера, застенчивого и строгого, но наедине со мной в нем просыпался говорливый хорват.
— Хеллоуин! — воскликнул он. — Лучший праздник в году. День конфет и пугалок. Что может быть лучше? И когда гости придут? — Он взял было кусок картофеля из дуршлага, но выронил: слишком горячий.
— Тихо, — шикнула на него я. — Люси еще спит. — В словах моих слышалась злоба. К сну ребенка я относилась фанатично. Меня всегда шокировало, как это другие матери позволяют себе вздремнуть, когда их малыши спят. Как они вообще могут уснуть? Нет, я не могла спать, ведь надо было волноваться о том, когда проснется ребенок.
Брюс выпалил приличествующие слова, извинившись, что говорил так громко. В нашем доме, маленьком бунгало на улице, тянущейся по склону холма, ребенка было разбудить легко. Эта улица, кстати, была словно создана для Хеллоуина: домишки, прилепившиеся тесно друг к другу, в которых жили добрые, благожелательно настроенные граждане с кучей конфет наготове (хотя сами обычно сахар не ели).
— Ладно, пора мне в кабинет. — Он работал над большой статьей о выводе дамб из эксплуатации.
Стоило ему выйти через черный ход, как на пороге появилась моя мать — как в комедийном сериале, только без сопровождающего смеха за кадром.
— Привет, дорогая! Люси еще не проснулась?
— Пойдем проверим. Она давно уже спит.
Мы на цыпочках поднялись по лестнице и заглянули в детскую под крышей. Глаза Люси были закрыты. Она ерзала, но может, ей просто что-то снилось. Мы спустились, и мама занялась окороком.
— Ого, в медовой корочке! Хорошо! — Она достала окорок из холодильника. — На какую тарелку ты его хочешь?
Мысли мои все еще были поглощены той статьей, которую нужно было переписать, но я заставила себя собраться и вручила матери большое белое блюдо. Та за минуту превратила простую ветчину из блестящего куска жирного мяса в праздничное блюдо, просто переложив ее на тарелку. И как это ей удалось?
Малышка хныкнула, и мать пулей взлетела наверх.
— О, моя крошка! — Она подхватила Люси на руки из кроватки — задача не из легких.
Худая, длинноволосая, богемного вида, моя мать была обманчиво хрупкой на вид и напоминала уменьшенную копию Ванессы Редгрейв. Но в ней была сила. Ее тщедушная фигурка скрывала мощь, незаметную на первый взгляд. Казалось, она может носить ребенка на руках часами; в доме у нее всегда царила идеальная чистота, а сад, которым она занималась сама, всегда выглядел так, будто там только что поработал ландшафтный дизайнер с командой здоровых мужиков. Она обладала силой воли, твердой, как корни дерева; порой ее было не видно, как корней под землей, но она всё равно была там: жесткая, мощная, поддерживающая все ее начинания.
С толстенной розовощекой малышкой на хрупких руках мама молнией летала по дому.
— Думаешь, обеденный стол так хорошо стоит? — спросила она. — Может, передвинем его к стене?
У матери была мания по поводу передвижения столов. Ни один стол никогда не стоял на своем месте. Это было неотъемлемой частью подготовки к вечеринке. Разумеется, как меня это ни бесило, она всегда оказывалась права. Передвинутый со старого места на новое, стол сразу оказывался в таком положении, что гости интуитивно понимали, что им делать и куда идти. Они словно освобождались от волнений стараниями моей матери, спокойно передвигались, общались проще. Типично для моей мамы. Единственное, что оставалось, — подчиниться и дать ей подмять вас под себя, по ходу двигая стол.
