Марк Хелприн - Солдат великой войны
Поучения Алессандро принесли результат: Николо начал проникаться идеей. Внезапно подхваченный вихрем эмоций и мечтами, он за пару минут определился со своей судьбой и заявил, что пойдет в Сант-Анджело, и в Монте-Прато, и готов идти даже вдвое, втрое дальше, пока не загонит себя чуть ли не до смерти. Его лицо, смуглое, широкое, с волчьими глазами, изогнутыми губами и острым носом, напряглось от решимости.
Алессандро отпустил его запястье и поднял палец.
— Конечно, нельзя забывать об отдыхе. — Тень проскользнула по лицу юноши, его словно выбросило из транса. — Существует время для сна, бездельничанья, мечтаний, недисциплинированности, даже летаргии. Ты сам узнаешь, когда это заслужишь. Такое время обычно наступает, когда ты уже совершенно разбит. Я говорю о беспомощном спокойном состоянии перед великим пришествием зари.
— Зари?.. — в недоумении повторил Николо.
— Да, — кивнул Алессандро, — зари. Скажи, какие у тебя стопы?
— Стопы?
— Да, стопы, которыми заканчиваются твои ноги.
— У меня обычные человеческие стопы, синьор.
— Разумеется, но существует два типа стоп. Каждая армия это знает, но не признает из страха потерять призывников. Ты можешь быть высоким, красивым, умным, элегантным и одаренным, но, если у тебя стопы отчаяния, ты все тот же карлик, который чистит обувь на виа дель Корсо. Стопы отчаяния слишком нежные и не могут дать отпор. При долгой атаке сдаются. Кровоточат. Инфицируются и распухают за какие-то полчаса. Я видел, как люди снимали высокие ботинки после марша, продолжавшегося менее дня, и их стопы напоминали окровавленную губку, мягкую и бесформенную, прямо как тушки освежеванных животных. И есть стопы неуязвимости. Самый яркий пример — крестьяне, живущие в горах Южной Америки. Стороннему наблюдателю может показаться, что на них старые запылившиеся сапоги, но на самом деле они ходят босиком. Стопы неуязвимости уродливые, но они не страдают, и их ничто не берет: они возводят укрепления, когда их атакуют, меняют цвет, форму, перестраиваются, пока не обретут сходства с бульдогами. Они не кровоточат и не чувствуют боли. В первые же дни, попав в армию, ты осознаешь, что люди делятся на два класса, какими бы ни были их отличия. Так какие у тебя ноги?
— Я не знаю, синьор.
— Сними ботинки.
Николо уселся на землю и развязал шнурки. Снял ботинки, потом носки, улегся на спину и поднял ноги, чтобы Алессандро мог осмотреть его ступни.
Старик сначала сосредоточился на подошве, коснулся кожи у пятки, перешел к пальцам.
— Если объективно, стопы у тебя отвратительные и неуязвимые. Обувайся.
— А ваши стопы, синьор? Неуязвимые?
— Чего спрашивать?
Николо действительно мог бы и не спрашивать, потому что заметил, что у Алессандро шрамы даже на ладонях.
Потом Алессандро провел инвентаризацию «дипломата». Первые предметы Николо совсем не порадовали: это были лямки, которые цеплялись к «дипломату», чтобы нести его на спине, как ранец.
— Возьми. — Голос Алессандро звучал буднично, без просительных интонаций. — Понесешь до Сант-Анджело. Ты молодой. — Затем появился карманный нож, очень острый и очень старый, с кремнем в рукоятке. — Кремень, как видишь, вынимается, — пояснил Алессандро. — Если ударить им по торцу рукоятки, высечется искра. На время отдыха нам, возможно, понадобится костер, чтобы не замерзнуть.
— В августе? — удивился Николо.
— Чем выше поднимаешься в горы, тем холоднее, даже в августе.
За свертками с едой последовала карта. Алессандро пояснил, что наличие карты местности, куда он направляется, давно уже стало для него навязчивой идеей. Ему нравится знать, в какой точке мира он находится и что его окружает. Карта, заявил он, для него что Библия для священника, книга для интеллектуала и т. д.
По карте среди гор, рек, равнин и поселений, слишком маленьких, чтобы их названия попали на карту, они нашли четыре города, расположенных вдоль дороги, которые могли послужить для них маяками. Алессандро знал, что ночью они будут сверкать и сиять. В кромешной тьме их редкие огни, простые и чистые, будут приносить куда больше пользы, чем объединенная фосфоресценция мегаполиса.
Здесь, стал он показывать по карте, они смогут остановиться и поесть, если проголодаются и не поедят раньше. Отсюда увидят Рим, оставшийся далеко позади, расположенный ниже и сверкающий огнями. Тут не увидят городков, не увидят спрятанного горными склонами Рима, будут смотреть только на звезды и на луну, которая не просто взойдет в эту ночь, но будет сиять во всей красе, потому что сейчас полнолуние. А здесь они свернут с шоссе и по горной дороге направятся к Сант-Анджело и к расположенному еще дальше Монте-Прато.
Алессандро сказал, что идти им предстоит всю ночь, весь следующий день, еще одну ночь и начало утра. Погода обещала быть ясной, и луна послужит им фонарем.
Для Николо Сант-Анджело и Монте-Прато уже превратились в нечто большее, чем горные городки на маршруте троллейбуса-автобуса. Теперь они казались далекими, прекрасными и загадочными. Прежде чем добраться до них, Алессандро Джулиани с Николо предстояло долго-долго шагать, миновав по пути Ачерето, Ланчиату и, возможно, еще пять-шесть городов с красивыми названиями, окруженных плодородными полями и рощами деревьев, кроны которых будут покачиваться на фоне голубого неба. Они двинулись по пустынной дороге и, возможно, потому, что мир вокруг них затих, тоже молчали.
* * *Алессандро Джулиани был убежден: если в путешествии все гладко и хорошо, побудительная сила и спокойствие пешего хода или поездки затеняют то, что осталось позади или ждет впереди. Отсутствие задержек само по себе повод для эйфории.
Однажды на лекции он мимоходом озвучил эту мысль и нарвался на резкий вопрос студента, который хотел знать, считает ли уважаемый профессор, что человек, приговоренный к смерти и совершающий последний путь к виселице, может ощущать эйфорию.
— Не знаю, — ответил тогда Алессандро. — Обычно путь к виселице недостаточно долог, чтобы считаться путешествием, но давайте предположим, для примера, что приговоренного к смерти везут из одного конца страны в другой, где его должны казнить, и его путешествие займет несколько дней или даже недель.
— Такое бывает? — спросил студент.
— Да, — кивнул Алессандро. — Да, такое бывает. И в этом случае, — продолжал он, — человек может ощутить самую сильную эйфорию и самое жестокое отчаяние… то есть, до того как обрести вечность в раю или аду, он получит представление и о первом, и о втором.
— Не понимаю. Эйфория у человека, приговоренного к смерти?
— Радость, безумная радость, видения, эйфория… — Последовала долгая пауза, студенты застыли, словно их взяли на мушку невидимые стрелки, а профессор не мог продолжать лекцию из-за нахлынувших воспоминаний, заставивших его забыть, где он и что делает.
Даже прогулка по городу приносила маленькие радости и горести, которые, правда, не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал в путешествии, длящемся дни или недели, но тем не менее как-то с ними соотносились. Масштаб мог меняться, но характер этих радостей и горестей — нет. Николо ожидал, догадался Алессандро, что этот пеший поход станет в общий ряд сложностей жизни. А почему бы и нет? Несмотря на разнообразие впечатлений, личный опыт раз двадцать показывает четырнадцатилетнему подростку, что жизнь ошеломительная и сложная, и только он, этот опыт, является великой силой, которая движет его вперед и придает энергию, которая потребуется ему до конца жизни, и обеспечивает необходимую стойкость к ударам судьбы, к которым приводит юношеская глупость и неумеренность. Николо бежал бы за автобусом не только до Ачерето, но, если бы не догнал его там, до Ланчиаты, а, возможно, и до Сант-Анджело. Он полагал, что мир совершенно однороден.
Николо бы горько разочаровали промедления и затруднения, но Алессандро научился любить их, пожалуй, даже сильнее, чем любил быстроту и легкость. Ему казалось, что первые не так уж далеко отстоят от вторых, более того, они заключили тайный союз и пожимают друг другу руки под столом.
Николо еще не мог знать всего этого и, скорее всего, тревожился бы все сильнее по мере того, как дорога становилась темнее и круче. Алессандро не нравилось, что они отправились в путь, окруженные таким великолепием: чуть покачивающимися деревьями, напоминающими океанские волны, яркими в предвечернем освещении цветами, когда садящееся солнце превратило восток в лишенное тени совершенство ровно пульсирующего света, легкой дымкой, какая появляется с приближением вечера, сухой и обещающей прохладу пшеницей, которую ветер шевелил медленно, будто корабль в арктических водах, нахлынувшими воспоминаниями, вызванными этой красотой, звенящей и поющей, пока внезапно во всем своем исступленном множестве не растворились в невероятно ярком свете, смотреть на который было уже просто невозможно.
