Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена

Анна вдруг понимает, что с той ялтинской пристани без малого два года назад, когда у дочки нестерпимо болел живот, так что она терпеть не могла, с того самого апреля девятнадцатого года, Олюшка чувствует себя виноватой.

– Девочка моя! Посмотри на меня! Посмотри, даже если ничего не видно в темноте. Ты не виновата! Слышишь меня?! Ни в чем! Ты меня поняла?

Оля то ли кивает, что поняла, то ли содрогается от рыданий.

Плачут обе на предрассветном караимском кладбище на дальней дороге из Успенского монастыря в пещерный город Чуфут-Кале.

В пещерном городе Анна всё же вспоминает рассказы мужа. Даже карты Чуфут-Кале перед глазами встают: где главные ворота, где южные. Какая колея до Большой кенассы ведет. Что во дворике Малой кенассы есть сохранившийся караимский дом. В нем, сказал старец, припрятаны одеяла, лампа и немного припасов «для таких случаев» – древний пещерный город не первый раз спасает беглецов.

В город заходят, когда солнце холодным металлическим кругом встает над Южными воротами, как корона. Несколько шагов вперед, и бо́льшая часть солнца скрылась за верхним портиком. Уже не металлический круг – серп. Острый серп, который вместе с тяжелым молотом теперь на гербе новой власти— по всем городам и поселкам красные флаги с таким серпом развешаны.

В Малой кенассе не так холодно, как она волновалась. Умели строить древние города. Старец Егорий объяснил, где за домом остатки сушняка, как в очаге огонь развести.

Ирочка так и спит, не проснувшись, когда Анна укладывает ее ближе к месту, где должна развести огонь. Уставшая, нарыдавшаяся Олюшка пристраивается рядом с сестрой. Анна находит одеяла, отсыревшие, но около огня просохнут. Приносит хворост, сушняк и несколько чурбаков. Еле гнущимися пальцами разжигает огонь. Снимает промокшие насквозь ботинки, ставит ближе к очагу. Как прежде она могла не ценить счастье тепла! Протягивает к огню мокрые ноги и… слышит хруст за спиной. Несла хворост – уронила палку. Кто-то теперь на нее наступил.

Кто-то наступил на палку…

Кто-то у нее за спиной…

Кто-то, кто выследил их…

Всё напрасно.

И этот побег. И мокрые ноги. И все! Вся жизнь ее напрасна.

Сидит, не в силах пошевелиться. Обернуться не в силах. Не нужно ей оборачиваться. Пока не знаешь, кто там за спиной, пока беда не появилась перед твоими глазами – будто бы ее, беды, нет. А есть несколько мгновений, пока тепло разгоревшегося очага греет промерзшие ноги.

Треск повторяется.

Как не повернуться? Как не заглянуть своей беде в глаза?

– Позвольте возле вашего огня согреться.

Ее преследователи не станут спрашивать разрешения согреться у огня. Анна осторожно оборачивается.

Пожилой седой человек. Суконное пальто, шерстяное кашне, старомодная шляпа. Обувь, как у нее и Олечки, кажется, тоже мокрая.

– Дошел пока, видите ли, весь промок.

Анна узнает голос, который что-то бессвязно повторял ночью в скиту. Доктор Косарев. Которого после чего-то ужасного в монастыре прячут. И которому во время облавы комиссаров пришлось, как и им, в пещерный город бежать.

– Василий Иванович?

Приподнимает шляпу, кланяется.

– К вашим услугам.

Голос спокойный. Нет того безумного бормотания, что сводило ее с ума в ските. Но отец-настоятель говорил, что доктор то в нормальном сознании, то в памяти провалы случаются.

День, ночь и еще день она проводит с девочками и доктором Косаревым в домике во дворе Малой кенассы. Огонь разжигают осторожно, чтобы не был виден свет в окошках. Хотя доктор Косарев говорит, что места огневищ в пещерных городах устроены так, что огня и света врагу не видно, но Анна решает, что береженого бог бережет, и разжигает огонь только при дневном свете.

Доктор Василий Иванович пока явно в своем уме. Хоть врач он и санитарный, но осматривает девочек, успокаивает Анну, что ничего у них страшного. Переохлаждение, конечно, дурно, но не смертельно, ближе к огню пусть сидят и днем на солнце греться выходят.

– Солнечный свет удивительно полезен. Увеличивает выработку витамина D!

Доктор хочет осмотреть и Анну, кашель ее доктору не нравится, но ей неловко. Даже в медицинском кабинете доктора Бронштейна в Севастополе было неловко, а в караимской кенассе пещерного города тем более.

– Но кашель ваш определенно плох! Нужны лечебные травы. И полоскания. Я выпишу вам рецепт, – заявляет доктор, и Анна понимает, что теперть он в иной стадии сознания.

Ночью во сне или наяву доктор бормочет и бормочет фамилии.

– …Мальцовы… оба… Барятинская старуха княгиня… Алчевский Фёдор Михайлович… Иваницкий… протоирей Константин… крестики… медальоны… крестики… собрать… отыскать…

На другой день ближе к ночи, когда огонь из предосторожности погашен, девочки накормлены хлебом и уложены спать, Косарев совершенно здраво начинает рассказывать.

– Видел страшное. Снега́ в начале марта сошли. Сукровица от разлагающихся трупов в Багреевке из почвенных вод попала в исарский водопровод и в водопроводную сеть Ялты. – Красноармейском свой город доктор тоже не привык называть. – Даже комиссары поняли, что это угроза чудовищной эпидемии. Меня вызвали.

Багреевка. Багреевка.

Анна слышит про нее не первый раз. От писателя Сатина в декабре слышала, что на бывшей даче Фролова-Багреева что-то страшное происходит. Слышала, но к сердцу близко не принимала – после восьми смен режимов принимать близко экзекуции, которыми каждая новая власть зачищает полуостров от прежней, сил не осталось.

– Власти вынуждены меня вызвать и всё показать.

Василий Иванович белее мела, видно даже в слабом свете свечи. Молчит. Не знает, как следующее слово сказать.

– На дачу Фролова-Багреева привезли и спрашивают меня: что делать? – Доктор хватает себя за голову и буквально начинает рвать на себе седые волосы.

Анна много чего повидала за эти годы, но как рвут на себе волосы видит впервые.

– Что делать, спрашивают. Деееелать чтооооо?! Под ногами бассейн. Вы бывали на даче Багреева? Я бывал. Присяжный поверенный Багреев Алексей Федорович. Безупречная репутация. Старинного дворянского рода. Один из предков, хан Багрим, взял жену из рода Рюриковичей, а с ней русское дворянство и вторую фамилию: Фролов-Багреев. Помню этот бассейн в пятнадцатом году летом, полный чистой воды. Гости с детьми в нем плавали. А теперь этот бассейн, Анна Львовна… – Старик, как рыба, выброшенная на берег, ловит ртом воздух. – Полон трупов. Доверху. Лишь чуть сверху присыпан землей. – Доктор говорит то быстро-быстро, слов не разобрать, то слово скажет и молчит. – Верхний слой начали снимать, и стал узнавать знакомых. Алчевского Дмитрия Алексеевича. Штабс-капитана Дзеульского. Фотографа-художника Иваницкого. Самого Багреева Алексея Федоровича. Жену его гражданскую Марию. Багратиона Александра Петровича, – начинает частить доктор. – Владельца дворца в Симеизе Мальцова…

– Ивана Сергеевича?

– Его самого…

Анна описи его имущества печатала и всё гадала, что стало с хозяином.

– И жену его Ирину Владимировну. И сватью их Надежду Александровну Барятинскую. Ундольского…

– Настоятеля Форосской церкви?! – Анна сразу вспоминает отца Павла, к которому в церковь на горе над Форосом часто ходила.

– Нет, сына его Василия Павловича.

Василия Анна помнит с детства, когда Форосскую церковь только построили. Чайный фабрикант Кузнецов, построивший прекрасный особняк и разбивший в Форосе огромный великолепный парк, выстроил в благодарность за спасение царской фамилии при крушении поезда.

Косарев Кузнецова не застал, но его наследника Ушакова хорошо запомнил и Ундольских лично знал.

– Сам Шаляпин, когда гостил у Ушаковых в Форосе, пел в церковном хоре Ундольского! Чехов помогал им в обустройстве школы в Мухалатке, где Василий Павлович уроки вел… Как сознание не потерял, не знаю, Анна Львовна, не знаю…

– Что? Что вы сделали? – осторожно, боясь спугнуть вменяемое состояние доктора, спрашивает Анна.