Сергей Алексеев - Покаяние пророков
Отринуть бы видение, встать и помолиться, да Дрема придавил к постели, ласковые свои руки на глаза возложил, на ушко шепчет:
— Спи, боярышня, сей сон пустой. Не тревожь сердечко вражбой, а как восстанешь с солнцем, распадутся узы мысленные и немысленные…
И в самом деле, когда проснулась, солнце в замороженном стекле заиграло, метель улеглась! Бросилась к окну, протаяла ладонью глазок — Святый Боже! — простор-то кругом какой и снег искрится, аж глазам больно. Какой-то бритый старик лопатой дорожку чистит, через всю деревню, а на плечах его синицы сидят, должно, корма просят…
Вот он к воротам завернул, тропинку пробил к калитке — неужто в гости идет? А она простоволосая, неприбранная…
Пока старик с крыльца снег сгребал, Вавила только и успела что косу заплести, убрать под кокошник, а он не постучал — коня вывел из стойла, лыжи надел и к реке направился. Тогда уж без спешки помолилась, умылась и постель застелила.
Старик потом в окошко стукнул.
— Юрий Николаевич просил проведать утром. Не бойся, отворяй!
Боярышня дубленку накинула, в сенях засов отбросила.
— Коль просил, так отворю…
Но открыла немного, глянула в шелку. Старик вроде бы валенки обметал и обстукивал, сам же искоса Вавилу разглядывал: глаз острый, лукавый…
— Зовут меня Кондрат Иванович, — чинно представился. — На том краю живу.
— Да уж видала тебя…
— Вот и славно. Пустишь погреться, Вавила Иринеевна? Воды вот тебе принес…
— Добро пожаловать, — дверь распахнула. — Входи.
А он первым делом печь пощупал, топила ли, затем одежины на себе расстегнул и присел на табурет у порога.
— Унялся ветер, отлетела ведьмацкая душа, — разговорить попробовал. — Виданное ли дело, с ног валит. По телевизору передали, умер этот академик, портрет показывали. Я что говорил? Мне все Юрий Николаевич не верил. А я если что-то скажу по внутреннему велению, непроизвольно, все сбудется! Вот и про метель. Скопытился академик! Сначала хотели всенародный траур организовать, мол, по рангу положено, совесть нации скончалась. А я думаю, как это? Мы что теперь, без совести остались?.. Должно, в Москве тоже умные люди есть, отменили общий траур, так что флаги спускать не будут.
Вавила отвернулась, тихонечко перекрестилась, однако ни слова не сказала.
— Да, вон как природа от его смерти страдала целую неделю и по всему миру, — продолжал гость. — Передают, всю Европу завалило, а также и Америку. Даже в Австралии будто снегом сыпануло…
Она же села у окна, отстранилась непроизвольно.
— Хозяина поджидаешь, — угадал он. — Да только раньше обеда не жди, не будет. Автобус из города ровно в четырнадцать часов проходит. Так что ты тут пока жарь, парь… А будет желание, коня запряжем и встретим.
— Добро бы…
— Вижу, не очень-то разговорчивая… Обычай такой у вас или стесняешься?
— Думаю…
— Это хорошо. А я поговорить люблю. Да не с кем! Юрий Николаевич, он ведь тоже молчун. Пыхтит себе в бороду… Как жить станете?
— Коль нет нужды, так что говорить?
— Скажу тебе следующее, дочка, — завелся Комендант. — Человек потому стал человек, что говорить научился. И стал беседы вести. Не первая сигнальная система, не вторая — высшая! Речь человеческая.
— Когда поговорить хочется, Богу молиться надобно, с Ним беседовать.
Кондрат Иванович покряхтел.
— Так это будет монолог. А хочется, чтобы тебе ответили.
— Когда у самого рот не закрывается, где же глас Божий слушать? Свои-то речи слаще.
Старик встал, застегнулся, по привычке капюшон надел, однако снова сел.
— Любопытно… Выходит, мы Бога не слышим, потому что много говорим?
— Истинно, Кондрат Иванович.
— Да… А я, бывает, иногда сам с собой, если не с кем.
— Немоляка ты, вот и слабнет голова.
— Это для того чтобы говорить не разучиться, — без обиды объяснил он. — Молчание хоть и золото, но нельзя же без речи человеческой, все-таки люди мы…
— Речь дана с Господом разговаривать, се дар Его.
— Как же, по-твоему, между собой общаться?
Вавила грустно отвернулась к окну.
— Позришь, и так все видно.
Кондрат Иванович поерзал на табурете.
— Погоди, погоди… Ты что хочешь сказать? Без вопросов все видишь в человеке?.. Ну-ну. И что ты увидела? Без вопросов?
— Совестно сказать… Не смею.
— Чего-чего? Это что такое у меня на лице, о чем сказать стыдно?
— Совестно.
— Пусть так! И что же ты видишь? — Сказал-то весело, однако рассмеялся настороженно. — Что можно увидеть на лице старого разведчика?
— Непотребно старому человеку о его грехах говорить. Что лишний раз глаза колоть, ежели самому все ведомо?
— Нет уж, скажи!
— Страсти одолевают тебя. — Вавила подняла глаза. — Покоя нет, и оттого тоска смертная. Голову же преклонить, покаяться перед Господом — гордыня не дает. Одержимый ты, Кондрат Иванович.
— Вот как! Занятно… И что же делать прикажешь? По вашему обряду?
— Старики советовали в вериги облачиться и от людей уйти куда-нито. Или очистишься от скверны и человеком возвратишься, или сгинешь, аки зверь/
Он невозмутимо выслушал, хлопнул себя по коленям и встал.
— Ну, благодарю за тепло, за слово доброе, Вавила Иринеевна. Пора мне.
— Не сердись уж на меня, — сказала она в спину. — Сам просил.
Избяную дверь старик прикрыл бережно, а сеночной хлопнул от души, лопату закинул на плечо, как солдат винтовку, и пошел по пробитой траншее, чеканя шаг.
Вавила же проводила его глазами и опечалилась — обидела человека. Те странники, что часто по Тропе бегали и с мирскими жили, обыкновенно учили оседлых, мол, говорить с ними следует как с ребятами малыми. За слово, сказанное от сердца, благодарить принято, а в миру все поперек, только славь, нахваливай да по шерстке гладь; чуть против, чуть по правде, тут и врага наживешь. Истинно дети!
Однако досадовала она недолго, вспомнила, что и впрямь надо подготовиться к встрече Ярия Николаевича. Печь растопила, нашла картошку, капусту квашеную, постные щи приставила варить, а сама от окна к окну и к часам. Время — обед, а нет хозяина! И Кондрат Иванович не идет, чтоб коня запрячь и встретить, должно быть, не отпускает его обида…
Вот уж и щи готовы, и угли дошаяли, пора трубу закрывать, а на тропинке пусто. Тут еще Серка на крылечке заскулил — не выдержала, дубленку накинула и вышла на улицу. Солнце садится за горы, морозец легкий, шаги бы скрипели, чуткому уху за километр слыхать. Пес отчего-то жмется к ногам, а сам уши сторожит на дорогу…
Поболее часа простояла, покуда день не догорел, в избу вернулась грузная от тревоги. Складень поставила, с молитвой остаток свечки зажгла.
