Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— Вы уходите?
— Мне пора… Хочу на воздух, иначе усну.
Она сделала движение, словно хотела заслонить выход.
— Там сидит этот… подлый молодой человек. Он узнал, кто вы на самом деле. Все куда-то звонил… От него можно ожидать чего угодно.
— Отвлеките его как-нибудь.
— Здесь черный ход. — Она указала на книжные шкафы. — Я провожу. Прямо у подъезда дежурит наша машина. Отвезут в аэропорт.
— Я вам обязан…
— Постойте! Я же не приняла у вас билеты!
— Какие билеты?
— На самолет! У вас сохранился билет до Москвы? Космач достал оба, аспирантка торопливо вынула из сумочки ведомость, посмотрела билеты и что-то вписала.
— Вот здесь распишитесь, пожалуйста.
— А что это?..
— Командировочные расходы. — Она отсчитывала деньги.
Все это происходило хоть и не у постели умирающего, но в одном помещении и было совсем неуместно.
— Мне не нравится, — пробурчал Космач. — Не надо денег.
— Но вас же вызвали? — Аспирантка округлила глаза. — Дорога оплачивается на сто процентов. Академия наук отпустила специальные средства.
— Вы понимаете, что это плохо? Не по-людски? Она страдальчески поморщилась, будто расплакаться хотела.
— Юрий Николаевич, но мне-то что делать? Лидия Игнатьевна обязала… Куда я дену эти деньги? Вы представляете, что мне будет, если не оплачу?..
— Ладно. — Космач расписался. — Раз так заведено у вас… Выведите меня отсюда.
— А вот сюда, за мной!
Аспирантка легко откатила в сторону тяжелый книжный стеллаж, отомкнула железную дверь и пропустила Космача вперед. Чистенькая ухоженная лестница, белые плафоны освещения — ни грязи тебе, ни тенет, как обычно бывает в черных ходах. Между этажей на раскладном стульчике сидел какой-то человек с фанерным чемоданчиком на коленях, руки испачканы чем-то белым, лицо непроницаемое, помертвевшее, будто гипсовая маска.
— Что вы скажете мне, уважаемая? — приподнялся он. — А то я уже задремал…
— Слушайте, как вам не стыдно? — вдруг зашипела аспирантка. — Академик еще жив, а вы!..
— Ничего не поделаешь, — вздохнул тот. — Такая уж профессия… Когда вернетесь, принесите мне воды, пожалуйста. Очень пить хочется.
Его просящий голос остался без ответа. Спустились на два пролета вниз, аспирантка стала отпирать еще одну дверь.
— Кто это? — шепотом спросил Космач.
— Скульптор. — Недовольно отмахнулась. — Пришел снять посмертную маску… Сидит и ждет смерти — какой кошмар!
Она с трудом открыла замок, но прежде чем отворить дверь, склонилась к уху и зашептала:
— Запомните, машина стоит сразу у подъезда, черная «волга», на номере флажок.
— Я все понял…
— Не перепутайте. Счастливого пути, Юрий Николаевич.
— Прощайте…
— Наверное, мы еще встретимся.
Тогда на эту фразу он внимания не обратил, подумал, сказано так, для порядка и вежливости…
Космач оказался в другом подъезде, грязном и закопченном, словно после пожара. Он вышел на улицу сквозь раздолбанную дверь и понял, что находится во дворе, а парадное Цидика выходило на Кутузовский проспект — все продумано! Палеологов наверняка не знает о черном ходе, и если даже узнает в последний момент, никак не успеет обогнуть длинный, мрачный дом…
У невысокого крыльца стояла «волга» с урчащим мотором. Водитель, уже не тот, что вез из аэропорта, услужливо распахнул заднюю дверцу.
— Прошу.
В полутемном салоне оказался еще один человек, пожилой добродушный толстяк.
— Здравствуйте. — Отодвинулся. — Садитесь удобнее.
— Не будете против, я товарища подброшу? — сказал водитель, трогая машину. — Это по пути. Ваш рейс в семь тридцать, город еще пустой, мы успеем.
— Подбрасывайте, — отозвался Космач, в тот миг ничего не подозревая. — Я подремлю…
— Извините, из какого меха ваша шуба? — спросил попутчик.
— Волк. — Он устроил затылок на подголовнике и расслабился.
— Первый раз вижу. Почему-то у нас в Москве в волчьих шубах не ходят…
5. Засада
Проводив Космача, как и полагается жене, она немного поплакала, затем долго молилась перед своими иконками-складнями, просила у Бога благополучной дороги, добрых попутчиков, встречных и поперечных, и, успокаиваясь, еще раз поплакала уже легче, радостней, как слепой дождик.
Все ее предки по женской линии испокон веков провожали мужчин в странствия, давно привыкли, что супруги, отцы и братья куда-нибудь идут, бегут, плывут, и потому расставание, слезы и молитвы — дань обычаю и такая же неизбежность, как пришествие зимы или лета.
Потом спохватилась, чашку, из которой пила Наталья Сергеевна, разбила об пол, осколки же вместе с ее следами замела и все в печь бросила: гори, гори, всякая память, да в трубу вылетай.
Весь вечер Вавила просидела за рабочим столом Космача, в уютном кресле, покрытом собачьей шкурой, — место его насиживала, чтоб не забыл в дороге обратного пути. Света не зажигала, смотрела в окно и мысленно бежала за черной машиной, увезшей Ярия Николаевича и эту черную, хромую женщину. Молилась тихонько, отгоняла сомнения, но сжималось сердце: ох, не к добру она явилась с дурным известием. Ни раньше ни позже, знать, чужое счастье почуяла.
А причина найдется…
На ночь глядя выбрала прямые да гладкие поленья, чтоб и путь был такой, печь затопила и, встав на колени, долго смотрела в огонь — сжигала печаль-тоску и образ соперницы, что стоял перед взором. Но будто глаза и душу опалила: нет покоя, и тревога воет вкупе с метелью за окнами. Ох, должно быть, сглазила хромуша или этот фотограф, снял на карточку образ и тем самым порчу навел.
Помолилась еще раз, уж на сон грядущий, но лишь прилегла на минутку, сделала вид, что заснула, и тут же встала,
— Не согрешишь — не покаешься. Распустила волосы, в посудинку воды налила, перстень с самоцветом и серебряную ладанку на дно опустила, дверную ручку омыла, три уголька из печи бросила.
— Заря грядущая, восставши, озари мя лучами, смой, сними изрок и порчу, очисти душу от горя и печали.
Лицо умыла, окропила себя с пальцев, остатки выпила. Перстень на палец надела, ладанку на шею, побрела сонная в горницу, легла на кровать, раскинув руки.
— Молодец сонный, именем Дрема, приди-приди, овладей мною, девицей непорочной. И чтоб спала я под тобою, аки реки спят подо льдом, аки горы под снегом, аки жена под мужем…
И почувствовала, как коснулся ее век мимолетный сон — так дневные птицы спят в разгар лета, когда зори целуются. Тотчас черная машина понеслась по метельной дороге, завивается снег следом, будто горькая соль, порошит черные стекла. За ними же самозванка сидит на мягких подушках, улыбается, таращит черные глазищи на чужого ладу, какие-то мерзкие слова говорит. И вот захватила своей- клюкой его шею, подтянула к себе и целует, бесстыжая!
