Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Внезапно стало ужасно тихо; все, что можно было услышать, — шум ветра в бамбуке, звук, похожий на призраков. Я посмотрела на стоявший рядом чемодан на колесиках. Мой чемодан был розовый, с картинкой Hello Kitty. Выглядел он печально и очень одиноко.
И тогда до меня дошло. Папа собирался меня здесь бросить. Сначала мы затащим мой чемодан на гору, потом он бросит меня здесь с какой-то дико старой монахиней, которая вроде как моя прабабка и которую я едва знаю, на все летние каникулы.
— О’кей! — сказал папа, направляясь через дорогу к крутой лестнице. — Пошли! Бросим вызов!
Горло у меня сжалось, и в носу защипало. По привычке я стиснула зубы, чтобы удержать слезы, как я делала, когда меня пинали во время кагомэ-линчевания в школе, но потом подумала, пошло оно все, я просто обязана поплакать. Я должна выть и визжать, я должна закатить нереальную истерику, ведь если я буду выглядеть достаточно убого, папа меня пожалеет и заберет опять домой. Я всхлипнула пару раз на пробу и посмотрела на папу, пытаясь понять, заметил ли он, но он вообще не обращал на меня внимания. Он разглядывал склон, и лицо у него светилось изнутри, будто он предвкушал что-то, но не хотел этого показывать. Я вот того радостного предвкушения на лице у него не видела с тех пор, как мы жили еще в Саннивэйле, и один приятель-программист позвал его с собой половить рыбу нахлыстом. Это было приятное зрелище, так что я пересекла дорогу следом и втащила чемодан на первую ступеньку. Колесики стукнули:
— Ку…клинк.
Чемодан был тяжелый, набитый всеми этими учебниками, которые мне нужно было прочесть за каникулы. Ку…клинк. История Древней Японии. Ку…клинк. Современная японская политика. Ку…клинк. Японская этика и мораль. Ку…клинк. Ку…клинк. Я уже вспотела и собиралась сдаться, но папа ждал меня впереди на ступеньках; он с нетерпением глядел наверх.
— Когда я был мальчишкой, я мог взбежать по лестнице до самого верха, — сказал он. — Может, и сейчас могу…
Но вместо этого он спустился ко мне и взялся за ручку чемодана, и в этот раз я ему позволила. Он пытался помочь мне в сабвее, потом в поезде, и опять, когда мы садились в автобус, но я сказала ему, чтобы он думать забыл об этом. Нет, ну представь — тип средних лет с жирными волосами, красными глазами, сутулый, тащит за собой розовенький чемодан Hello Kitty на колесиках. Ты вот позволишь своему папе появляться на публике в подобном виде? Уж слишком убогое зрелище. Выглядел бы он как полный хентай, а он не хентай. Он мой папа. Может, он и хикикомори, но я его люблю. Я бы просто не вынесла, если бы на него пялиться начали.
Но здесь-то пялиться было некому.
— Давай, Нао-чан! — сказал он. — Пошли!
Волоча за собой чемодан, он двинулся вверх по ступенькам, я последовала за ним, и мы стали карабкаться вместе. Чем выше мы поднимались, тем гуще становился лес. И жарче. Пот капал у меня из-под мышек. Каменные ступени были скользкими, но не от дождя, а от влажности, от которой все казалось липким, даже воздух. Мне это напомнило туманы Сан-Франциско, только туман охлаждает воздух, а здесь было жарче, чем в сауне у Кайлиной мамы, даже когда ветерок дул. Мох покрывал абсолютно все, как сыпь, просачиваясь сквозь каждую трещинку. Папа продолжал подъем. Одна ступенька. Другая. Выше и выше. Мы были армией из двух человек, папа и я, мы маршировали вверх в гору, но не для того, чтобы ее победить. Мы отступали — побежденная армия в бегах.
Тоненькое и пронзительное стрекотание сверлило воздух, как бур стоматолога, мало-помалу наращивая децибеллы. Ми, ми, мииииии. Я не могла вспомнить, когда это началось. Может, звук всегда был здесь, внутри моей головы, вот только кто-то подкрутил громкость, и теперь мой череп вибрировал, как усилитель, транслируя завывание в мир. Я заткнула уши пальцами, посмотреть, смогу ли я отличить внутренний источник звука от внешнего, и папа заметил.
— Ми-ми-зими[97], — сказал он. Остановившись, он достал носовой платок и протер от пота глаза. Потом он промокнул шею тем же движением, каким делал это в спортзале, раньше, когда он еще ходил в спортзал, в Саннивэйле.
— Это только самцы кричат, — добавил он.
Я хотела спросить его, почему, но что-то не хотелось услышать ответ. Он повязал платок вокруг шеи, потом постоял, глядя вверх на сплетающиеся ветви со странным отсутствующим выражением на лице.
— Я помню этот звук с тех пор, как был совсем маленьким, — сказал он. — Это нацу но ото[98].
Он стоял парой ступенек выше и казался очень высоким, и пока я смотрела на него, мне подумалось, может, я могу понять это его отсутствующее выражение. Может, это счастье. Думаю, мой папа был счастлив.
Мои собственные счастливые звуки лета были так далеко от меня. Пыхтение грузовичка-мороженицы Good Humor, свисток спасателя на пляже, разбрызгиватели над газонами в сумерках, скворчит чей-то Weber, кубики льда звенят в высоких стаканах. Жужжание газонокосилок и триммеров; дети играют в чьем-то бассейне в «Марко Поло». Счастливые воспоминания застряли у меня в горле, как в старой водосточной трубе.
Ку…клинк. Ку…клинк. Папа опять начал подъем. Я вытерла глаза и последовала за ним. Что еще мне оставалось? Только смотреть на вещи с хорошей стороны и постараться извлечь все что можно из существующей ситуации. По крайней мере, папа не захватил автобус и не пустил его под откос. По крайней мере, он все еще был здесь, со мной, и может — может, он не уйдет. Может, я смогу сделать что-то, что заставит его остаться. Потому что, пусть он и обещал вернуться и забрать меня в конце каникул и отвести в Диснейленд — что, если он этого не сделает? Что, если по дороге домой желание умереть станет чересчур сильным, и ему придется тут же броситься на рельсы перед суперэкспрессом в Диснейленд? В конце концов, пожать руку Микки-чан не было в числе его приоритетов. Насколько вообще можно доверять обещанию отца с суицидальными наклонностями?
2
Мы всё поднимались, выше и выше, особо не разговаривая, каждый занят своими собственными мыслями. Папа думал о своем детстве, а я думала о папе. Интересно, всем ли детям приходится беспокоиться о психическом здоровье родителей? Если посмотреть, как устроено общество, выходит, родители должны быть взрослыми и ответственными и заботиться о детях, но во многих случаях все ровно наоборот. Если честно, я в своей жизни не много встречала взрослых в полном смысле слова, но, может, это потому, что я выросла в Калифорнии и родители всех моих друзей были ужасно незрелыми личностями. Все они вечно ходили на терапию, ездили на семинары личностного развития и в летние школы по раскрытию потенциала и возвращались, набитые этими безумными новыми теориями, и диетами, и витаминами, и ви́дениями, и ритуалами, и навыками налаживания отношений, и все это они пытались опробовать на своих детях, чтобы выработать у них хорошее отношение к себе. Будучи японцами, мои родители были не слишком озабочены хорошим отношением к себе, и всей этой психологической фигней они тоже не увлекались, хотя один папин друг был профессором психологии. Он вообще-то был достаточно милый старикан, прославился в 1960-х благодаря тому, что принимал наркотики, ловил кайф и называл все это «исследованиями», так что, как ты понимаешь, он был немного балбес и тоже наверняка довольно незрелая личность. Не то чтобы я была экспертом. Я же только подросток и многое знать не могу, но, по моему скромному мнению, старушка Дзико — единственный настоящий взрослый из всех, кого я когда-либо встречала, может, потому, что она — монахиня, а может, из-за того, что она очень, очень долго жила на свете. Может, действительно нужно дожить до ста лет, чтобы наконец вырасти? Надо ее спросить об этом.
