Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики
— Например, патриотизм, — продолжала она, как ни в чём не бывало. — Ведь это прекрасно! Не важно, что именно ты делаешь — важно, что ты делаешь это для блага государства в целом и национал-монархизма в частности.
— Не важно, — подтвердила я, как попугай.
— Или романтика, — Эли уже неслась дальше. — Не важно, какое чувство способствовало тому, что теперь ты служишь во внутренних войсках. Мне говорили, что это ребячество…
— Кто говорил? — брякнула я.
— Друзья. Родители, — сказала она. — Но, даже если и так — что с того? Скажи, разве всё это становится менее романтичным?
Не знаю, что было романтичного в том, чтобы просто делать то, что умеешь, и при этом делать это хорошо, не вынося себе и людям мозг. Кроме того, я не видела никакой романтики в том, где был мой большой козырный интерес — в виде вполне осязаемого банковского счёта.
Видать, я как-то не так понимала слово "романтика". Для меня это были открытки с ангелочками, кружева, ленточки и вот эта самая прогулка.
Впрочем, похоже, романтикой каждый называл не то, чего видел в жизни вагон и маленькую тележку, а совсем наоборот. В её жизни были и открытки, и цветы — были, наверняка, и рождественские ёлки каждый год, и снежные фонари, и какао в постель в день рождения, и прогулки по саду под луной под пение соловья. Она лезла во всю эту кашу, которая творилась в нашей части, затем, чтоб получить то, чего у неё не было раньше. Она могла себе это позволить. Ей надо было заботиться о маникюре, одежде, внешности — и об ощущениях, которые она хотела словить в этой жизни, они были сродни кайфу от наркоты, изменяющей реальность, — но никак не о счёте в нейтральном банке.
Честно, мне было почти всё равно. Каждый выбирал для себя, и никто не был виноват в том, что ей повезло заполучить в папаши полковника, а мне не повезло выколачивать наличку в грязных подворотнях мегаполиса. В этом мире всегда кто-то выигрывал, а кто-то в этот же самый момент валялся на заплёванном полу и готовился сдохнуть.
— Да, наверное, это романтично, — наконец, сказала я. Мне на хрен не упёрлось спорить с ней — я получала своё удовольствие, и ничто не должно было этому мешать. В том числе и разговоры на темы, от которых она была далека, как земля от неба.
— Ну, Ева! — Эли надулась. — Так нечестно. Ты просто соглашаешься и всё. Ни за что не поверю, что тебе так уж нечего рассказать.
О, да, конечно. У меня было что рассказать. Массу неудобоваримых историй, которые, ручаюсь, не очень-то вязались с её представлением о романтике.
— Ну, не то, чтобы я была совсем уж зануда, — сказала я.
— Но выглядеть ты начинаешь, как зануда, — упрямо подначила она.
— Я просто не знаю, о чём бы нам поговорить, — я решила быть честной. Почти. — Ничего, если я признаюсь, что растерялась?
— А почему ты растерялась? — с любопытством спросила Эли.
— Потому что я всегда теряюсь в обществе красивой девушки, — это даже была правда.
— Ну, Ева! — снова сказала она и покраснела.
— И - потом, откуда я знаю: может, у тебя тоже есть какие-нибудь правила? — я вспомнила все правила, которые нагло вломились в мою жизнь за последнее время.
— Что значит — тоже? — удивилась Эли.
— Ничего не значит, — успокоила я, ругая себя на все корки. — Просто слово, от балды. Скажи, как и о чём ты хотела бы поболтать. Или, наоборот, не хотела бы.
Кто-нибудь другой тут же заметил бы, что ничего не бывает просто так. И я даже знала, кем бы мог быть этот другой. Но она не заметила.
— Что ты, Ева! Какие правила? — звонко рассмеялась Эли. — Как тут можно говорить о правилах, ведь мы же не на приёме. Ты и я — мы просто разговариваем, ведь так?
— Так, — согласилась я.
Тут можно было говорить о правилах. Мало того, похоже, мне уже нужно было говорить о правилах. Соскочить с них оказалось сложнее, чем бросить курить. И соскакивать отчего-то уже не хотелось…
Пока что я не понимала, про что мы говорили вообще. Это был не полноценный разговор, а слова, надёрганные не пойми, откуда, и не пойми, для чего. Мы перебрасывали их, как мяч, но я, хоть убей, не могла уловить смысла.
И тут оказалось, что, кроме правил, я начинаю ждать от неё неизвестно какого смысла…
Её словам не нужен был смысл. Не ну-жен! Она просто должна была говорить хоть что-то — этим своим голосочком, который заставлял волноваться плоть. Так я думала всего только минуту назад, и час назад — а вчера я отдала бы что угодно, чтобы услышать это её "Что ты, Ева…"
А теперь я думала, сколько же всего, оказывается, может случиться за минуту.
Прямо перед нами начиналась Больничная — и где-то там была сосновая дверь кондитерской, от которой пахло мокрой верфью и морским ветром.
— А, между тем, я уже проголодалась, — весело объявила Эли. — Надеюсь, до твоей кофейни не очень далеко?
— Не очень, — успокоила я. Похоже, мне только и оставалось, что перебрасывать ей назад какие-то слова из её же фраз.
Но Эли не обратила на это внимания.
— Ты такая милая, — сказала она и пальцами коснулась моей руки — чуть ниже рукава.
У неё тоже были мягкие пальцы. На этом месте я ожидала, что просто умру — ожидала все те две секунды, в течение которых её рука скользила по материи комка. И вот две секунды кончились — но ничего не происходило. Меня просто держала под руку очень красивая девушка. Одна очень красивая девушка.
Одна из.
Впереди была дверь кондитерской, и оттуда уже доносился запах кофе и свежей выпечки. И тут я поняла, что просто умру, но чуть позже: когда войду в эту дверь вместе с Эли.
Она была прекрасна, словно ангел. Она позволяла ухаживать за собой, брала меня под руку и, может быть, даже позволила бы поцеловать себя прямо тут, под газовой лампой с зеленоватым светом, и прямо этим вечером.
А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.
— Сюда? — с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.
— Нет, — сказала я. — Немного дальше.
— Я думала… — разочарованно начала она.
— Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? — спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.
Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, — а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.
На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.
— Хорошо, — согласилась Эли и передёрнула плечами. — Не выношу шваль.
— Да. Я тоже, — на автопилоте сказала я, думая о своём.
Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас — точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл — хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…
Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч — словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины — она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…
— К одиннадцати мне нужно быть дома, — с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.
— Одиннадцать не так уж и скоро, — я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.
— Здорово, должно быть, возвращаться в часть, — проговорила она с лёгкой завистью. — А не домой.
— Возвращаться в часть? — я снова повторила кусок её фразы — как заведённая.
— Знала бы ты, какая тоска дома, — пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.
— Правда? — вопрос был чисто риторическим.
"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", — тут же подумала я с мрачным сарказмом.
— Ужас, — на полном серьёзе подтвердила она.
Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа — и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом — и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой — только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.
— Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? — наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.
