Петер Маргинтер - Барон и рыбы
И тут Симон сделал нечто очень странное, чему долго потом не мог найти объяснения. Он вдруг понял, что не может уйти, не внеся своей лепты в сокровища саркофага. Сначала он подумал о часах, но они были слишком велики и не пролезали, а ему не хотелось звать причетника или тем более священника, чтобы отомкнуть тяжелый замок, запиравший решетку. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник, из бумажника — проветренную, но все еще слегка попахивающую чесноком записку прелестной кузины: «La Hirondelle, Aix en Provence, 27ième juillet 1832 Minuit precis», скатал ее в трубочку и просунул сквозь решетку. Увидев, как она приземлилась между золотыми дамскими часиками с эмалью и дорогим хронометром какого-то футбольного орбитра, он тут же пожалел о содеянном. Он так рассердился, что чуть не забыл преклонить колени перед алтарем. Еще не сойдя с террасы перед церковью, он занес послание кузины в записную книжку: на тот случай, если когда-нибудь попадет в Прованс.
В обратный путь он пустился в элегическом настроении, размышляя о бренности и смысле бытия, пока не заметил на развилке указатель с черной рукой, вытянувшей палец в сторону Терракиты. Конечно, он не упустил возможности осмотреть эту известнейшую фабрику по производству яиц из известняка.
Уже со следующего поворота содержавшейся в большом порядке дороги он приметил элегантную трубу в виде коринфской колонны, над акантовой капителью которой поднимались рыжеватые облачка дыма. Директор лично познакомил любознательного иностранца со всеми стадиями производственного процесса, начав с осмотра в подзорную трубу находившейся в нескольких километрах каменоломни. За ним последовали мешалки, модельные мастерские и печи для обжига, а завершилась экскурсия гордостью фирмы, выставочным залом, где можно было осмотреть наиболее удачные изделия. Яйца, продемонстрированные Симону, были так похожи на настоящие, что он охотно поверил в историю о белой наседке породы леггорн, высидевшей в голландском местечке Бокельдам настоящую известняковую курицу, недолго, правда, прожившую. На память Симон купил у усердно улыбавшегося и потиравшего руки директора «Настоящее яйцо из Терракиты», решив в порядке эксперимента подложить одной из куриц г-жи Сампротти произведение искусства, роскошно упакованное в выложенный бархатом кожаный футляр.
Скромное совершенство яйца, болтавшегося в изящном сверточке у него в левом кармане, вернуло Симону временно пошатнувшуюся веру в людей и будущее. Прекрасно и бесконечно творение, а человек тщится встать над ним. Маленькое яйцо из известняка — символ борьбы и непременной, хотя и далекой пока, победы. Высокие цели барона и его соратников, чудеса техники и возвышенные произведения искусства — все было в яйце, все выводилось из идеи яйца. Нет, ни одной курице не будет позволено осквернить его своим хвостом!
***Когда Симон вошел во двор Дублонного дома, навстречу ему бросилась Теано и сообщила доставленные самолично г-ном городским врачом новости о том, что тяжело больной барон найден в лачуге пастуха недалеко от Иркиды.
— Господи! — воскликнул Симон. — А Пепи?
Теано со слезами на глазах пожала плечами:
— Понятия не имею. Тетя уверяет, что он умер, тело его в этой отвратительной пещере, а душа на небесах, он ведь был хорошим человеком! О Симон, ну почему же так! Почему тетя со всем своим ясновидением не смогла этого предотвратить?
— Ты же сама видела: она пыталась, на этом самом месте во дворе, до того, как они ушли.
— Слишком поздно! Если бы она раньше…
— Не думаю, что она вообще могла бы успеть. Вчера она сказала правду. Так Пепи умер!
— Ты действительно думаешь, что она и на этот раз права?
— Он умер! — Симон стиснул зубы; ему стыдно было влажной полоски на щеке. — Знаешь, он был тут моим единственным другом. Бароном я восхищаюсь, но Пепи… Пойдем со мной к врачу?
Врач вырвал листок из книжки с бланками рецептов и нарисовал Симону во всех подробностях, как добраться до пастушьей хижины, где его барон уже много дней в беспамятстве боролся с лихорадкой.
— А у большой ели повернете налево, — объяснял он. — И метров через пятьдесят увидите лачугу. Надеюсь, вы еще застанете барона в живых. Если да, то давайте ему через каждые два часа по пилюле.
Он вручил Симону план и запечатанный пузырек, полный фиолетовых шариков, сообщил, что завтра с утра зайдет сам, и вернулся к пациенту с распухшей щекой, испуганно съежившемуся в черном кресле.
***— Ты знаешь, где тут можно нанять лошадь? — спросил Симон у спутницы, выйдя от врача.
— Знаю, у мясника. Но если ты отправишься сейчас, то доберешься до места глубокой ночью. Я спрошу тетю, не отпустит ли она немого, он те места очень хорошо знает. Он был браконьером.
Тетя, разумеется, не отказала, и через полчаса Симон и немой слуга бок о бок мчались вперед в сгущающихся сумерках. Слуга держал в руке рисунок врача и удовлетворенно хмыкал у каждого из ориентиров, пока не стало ясно, что они безнадежно заблудились. Жестами он объяснил Симону, что в этакой тьме на плане врача ничего не разобрать. Симон попытался припомнить, как врач описывал дорогу, но в этом не было никакого смысла: местность была совершенно не похожа на ту, что была описана. Он рассердился на бравого медикуса, не сообразившего посоветовать ему ехать через деревню, которую, без сомнения, было гораздо легче найти. Наконец они добрались до какого-то перекрестка. Направив коня к дорожному указателю, Симон при свете спички попытался разобрать следы стершихся букв, въевшихся в гнилое дерево.
— МОРОМПАСТО: Моромпасто, — прочел он по складам. — Гве-ла. Саль-ТАРЕС. Друг мой, ты не только нем — это, в общем-то, простительно, — ты еще и осел!
***Первый замеченный ими огонек оказался свечкой, зажженной перед образом Божьей Матери, прибитым прямо к большому каштану. Симон снял шляпу, почтительно осенив себя крестным знамением перед этим свидетельством сельского благочестия.
— По крайней мере, тут живут люди, — вздохнул он.
Вскоре с темного склона холма донеслось сонное: «Б-э-э!» И хотя было совершенно очевидно, что это не крик человеческой души, он придержал коня и прислушался.
— Эй!
В ответ — яростный лай. На них кинулся черный-пречерный клубок, и лошади в испуге встали на дыбы.
— Кто идет? — раздалось из кустов.
— Двое заблудившихся путников.
Как то чаще бывает в жизни, чем в книгах, случаю было угодно, чтобы в кустах оказался именно тот пастух, что приютил барона. И встреча совершенно не удивила его, поскольку ночь и горы он знал лучше, чем собственный дом.
— Следуйте за мной, сеньоры, — сказал он вежливо, взял лошадь Симона под уздцы и повел ее за собой.
В темноте избушка походила на темный кристалл. Пастух предложил Симону спешиться и постучал. Из-за двери донеслось шарканье шагов, заскрипел засов, и на пороге появилась босая жена пастуха в ночной рубашке.
— Пошла вон, женщина, — велел пастух, забирая у нее фонарь. — Входите, сеньоры!
Он первым прошел через темную кухню, тихо колыхавшуюся в такт дыханию спящих ребятишек, откинул дырявую занавеску и впустил их в комнату больного.
Когда свет фонаря упал на лицо барона, тот осторожно приоткрыл глаза.
— Симон, — простонал он.
— Гляди-ка, заговорил, — удивился пастух.
— Иди сюда, Симон, — прошептал барон.
Потрясенный Симон опустился на колени у постели.
— Пепи умер.
— Я знаю, г-н барон.
— Я тоже почти мёртв.
— Нет, г-н барон! Доктор кое-что для вас прислал. — Симон вынул из кармана пузырек, сломал печать и вытряхнул на ладонь шарик. — Принеси воды, — велел он немому, стоявшему в замешательстве у постели.
— Г-н барон, вы сможете это проглотить?
Барон молча открыл рот, высунул бледный язык, и Симон положил на него пилюлю. Потом приподнял ему голову и дал запить. От глотка судорожно дернулся кадык, казавшийся на похудевшей шее узлом. Барон закрыл глаза и упал на подушку.
— Я разбужу вас, когда нужно будет принять следующую, — произнес Симон.
Барон чуть заметно кивнул. Симон взглянул на немого:
— Ну, олух, а с тобой что делать? Подождешь до рассвета или поедешь сейчас?
Немой бросил на него мрачный взгляд, завернулся в плащ и уселся на грубую лавку возле окна. Симон последовал его примеру. Но прежде подвинул к лавке стол, поставил на него фонарь и положил свои часы. Потом достал из кармана пальто колоду карт, перемешал их и начал раскладывать в круге света от фонаря пасьянс «Наполеон». Морща лоб, углубился в сложные комбинации. Тем не менее пасьянс занимал его ровно на треть. Внимание делилось между картами, часами, показывавшими, когда давать следующую пилюлю, и удивительными снами наяву, в которых он под аккомпанемент флейты кузена в белом танцевал менуэт с незнакомыми кузинами в старомодных туалетах. От тяжелого, спертого воздуха кружило голову. Один раз он чуть не упал с лавки.
