Мишель Турнье - Метеоры
Я, должно быть, несколько часов проспал. Луна встала над моим лунным пейзажем. Эти прозрачные и вытянутые, как хрустальные лезвия, облака, касающиеся нижнего края молочного диска, видимо, предвещают мистраль. Он известен тем, что сводит с ума моих милых зверушек — как пернатых, так и пушистых, заверили меня шабашники. Белые, усыпанные блестками и сверкающие холмы вздымаются, покуда хватает взгляда. Иногда кусок сероватого ковра с дрожащими краями срывается со склона одного из холмов и скользит в долину или, наоборот, возникает из темных глубин и ложится на вершину: это стая крыс.
Лицо Даниэля. Его впалые бледные щеки, черная прядь, немного припухшие губы… Совершенная любовь — совершенное слияние физического желания и нежности — находит свой пробный камень, свой безошибочный симптом в этом довольно редком явлении: физическом желании, которое внушает его лицо. Лицо, в моем восприятии, несет большую эротическую нагрузку, чем все остальное тело… тогда это и есть любовь. Я знаю теперь, что на самом деле лицо — самая эротичная часть человеческого тела. Что настоящие половые органы человека — это рот, нос, и особенно глаза. Что настоящая любовь проявляется в приливе семени вверх по телу — как у дерева весной, и сперма смешивается со слюной во рту, со слезами в глазах, с потом на лбу. Но в случае с Даниэлем подлая жалость, которую он мне внушает — против воли своей и моей, — вносит плеву в этот столь чистый металл. Окрашенный здоровьем, оживленный счастьем, он утратил бы, надо признаться, для меня весь свой ядовитый шарм.
Еще час или два забвения. На этот раз я проснулся от толчка в вагон. Внезапный и резкий толчок, от которого вздрогнул длинный каркас, стоящий на двух колесных тележках без колес. Взгляд в окно. Над холмами султаны бумажно-упаковочных вихрей. Мистраль. Новый невидимый натиск на мой вагон, который скрипит так же, как когда-то, когда он медленно трогался от перрона. Сэм, видимо, беспокоится. Заметил ли он, как я, ковры из крыс, которые теперь катятся по склонам всех холмов? Похоже, что ими овладело буйное помешательство. Или это воздействие все более сильных порывов, которые встряхивают наш вагон и вздымают к небу вихри отбросов? Мне на ум приходят песчаные дюны, медленно и словно по крупице передвигаемые ветром. Неужели белые холмы Мирамаса тоже подвижны? Это объяснило бы панику крыс, у которых таким образом разрушаются все галереи. В северные окна вагона уже ничего не видно, потому что нагромождения принесенного ветром мусора забивают их, как густая изморозь. Тревога охватывает меня при мысли, что если холмы гуляют, то мы можем оказаться укрытыми, погребенными под одним из них. Хоть мне и не занимать выдержки и хладнокровия, я начинаю находить эту жизнь вредной для здоровья. Если бы я к себе прислушивался, то схватился бы за первый же предлог и теперь шаркал бы гамашами в более гостеприимных уголках. Не правда ли, Сэм? Разве не лучше нам было бы в другом месте? Я ожидал встретить прижатые уши, высунувшийся язык, готовый лизнуть мне лицо, выбивающий аллегро хвост. Но нет, он поднимает ко мне жалостный взгляд и топчется на месте. Этот пес болен от страха.
Повод, чтобы выйти? Вдруг у меня оказывается гораздо большее, чем повод. Властный довод, непреложная обязанность! Между двумя порывами летающего мусора, постоянно забивающего мне обзор, я увидел вдали, очень далеко, на верху холма силуэт. Рука поднималась вверх, словно в призыве, может быть, в призыве о помощи. Я оцениваю весь ужас быть вот так затерянным посреди толчков мистраля, бомбардировки мусором и главное, главное черных батальонов крыс! Наружу. Я открываю дверь. Три застигнутые врасплох крысы — как будто они шпионили за тем, что я делаю внутри, — недоверчиво смотрят на меня розовыми глазками. Я резко захлопываю дверь.
Во-первых, Сэм останется дома. Нечего ему делать со мной снаружи. Затем мне надо найти защиту от укусов крыс, хотя утверждают, что они безобидны, пока не покажется кровь. Но уверен ли я, что у меня не покажется кровь? По правде сказать, мне нужна была бы броня, особенно на ноги. За неимением оной я натягиваю валявшийся в вагоне комбинезон механика. И мне приходит в голову вымазать обувь, ноги, вплоть до ягодиц, и живот смертельной пастой, которую, кажется, терпеть не могут крысы. На это уходит время. Я думаю о тетках на пляже, которые смазывают себе кожу тошнотворными маслами от солнца. Я умасливаю себя священным елеем нового типа для лунных и помойных ванн.
Властным голосом я приказываю Сэму не двигаться. Он, не противясь, ложится. Я проскальзываю наружу. Три давешние крысы отступают перед моими грозными ногами. Смертоносная паста творит чудеса. Но зато ящик, несущийся со скоростью пушечного ядра, попадает мне прямо в грудь. Если б он угодил мне в голову, я бы был уже в нокауте. Берегись бомбардировок, и только без крови. Я жалею об отсутствии фехтовальных масок и нагрудников из фехтовального зала флеретов. Я продвигаюсь медленно, тяжело, опираясь на палку, которая при случае послужит мне оружием. Ни облака в бледном небе, которое начинает розоветь к востоку. Это небо Синьора Мистраля, сухое, чистое, холодное, как ледяное зеркало, по которому скользит жуткая поземка. Я наступаю на клубок коричневых змей с зеленоватой головой, который при ближайшем рассмотрении оказывается грыжевыми бандажами с пучками конского волоса на конце. Я прохожу под отвесной стеной из нечистот, инстинктивно ускоряя шаг. Счастливая предосторожность, потому что я вижу, как она сзади обрушивается, высвобождая целый муравейник обезумевших и яростных крыс. Я иду в складках между холмами, потому что ветер и летящие предметы здесь менее опасны, вот только крысы, по тем же причинам, поступают, как я, и временами скачущий ковер на глазах разделяется перед моими стопами и тут же смыкается позади. Но я все-таки вынужден взобраться на холм, чтобы сориентироваться. Взгляд назад. Вагон наполовину скрыт мусором, безумному бегу которого он служит преградой. Мне даже подумалось, а не будет ли он погребен, — и его вытянутый силуэт, упавший немного косо, действительно издали напоминает занесенный снегом гроб.
Сэм. Мне надо спешить и вытащить его оттуда. Передо мной, по грудастой долине, простирающейся покуда хватает взора, несутся растрепанные кавалерийские полки отбросов, сплошь нацеленные на юг. Кажется, я высмотрел вершину, на которой я видел человеческий силуэт, помахавший рукой, потом исчезнувший. Вперед! Я скатываюсь вниз. Правая нога проваливается в щель, и вот я уже лежу и барахтаюсь на ложе из консервных банок. Царапины, но крови нет. Только я недостаточно быстро встаю и оказываюсь покрыт потоком крыс, скачущих мне навстречу. Я замираю из страха придавить или ранить одну-две из них, а то они пустят в ход зубы. Ну же, вперед, ать-два! Я взбираюсь на последний холм, усеянный множеством маленьких шерстяных вещиц, истлевшие родильные костюмчики, целое приданое для вырытого из-под земли мертворожденного младенца. Наконец я оказываюсь на краю чего-то вроде кратера. Ужас того, что открылось моим глазам, не выразить словами.
За тот месяц, что я здесь, я видел много крыс. Никогда — такой плотной толпы, движимой столь яростным исступлением. Они вращаются как черная вязкая жидкость на дне и по краям воронки, В центре водоворота — человеческая фигура, лежащая на животе, с руками, раскинутыми крестообразно. Череп уже обнажен, но остались еще пучки полувырванных черных волос. Эта узкая, худая спина, хребет, как нарочно созданный для палочных ударов… мне не нужно долго вглядываться, чтобы узнать. Даниэль! То, что было только подспудной гипотезой, становится мучительной уверенностью. Он пришел ко мне. Он заблудился. Как он упал? Словно отвечая мне, шквал ветра сбивает меня с ног на краю кратера, за ним немедленно следует яростная атака со стороны ящиков и пустых корзин. А у него, неизбежно, пошла кровь, он был приговорен кровить. Спуститься в ведьмин котел? Надо, надо бы! Может быть, ему еще как-то можно помочь? Но, честно говоря, храбрости не хватает. Я колеблюсь, но собираюсь с мужеством. Я пойду, я нырну в этот кошмар. А вот сигнал отбоя: двойной свисток поездов, встретившихся внизу, на равнине. Крысы скоро отступят. Они уже отступают. Черные тысячелапые батальоны идут на попятную. Нет, я не вижу, как они бегут, удаляются. Они исчезают, неизвестно как. Вязкая жидкость словно впитывается в белую толщу почвы. Теперь я жду с полным на то основанием. Терпение, малыш Даниэль, я скоро буду! Еще минута — и последние крысы уйдут.
Я прыгаю в густоту и оказываюсь на довольно крутом склоне. Земля скользит у меня под ногами. Обвал, лавина. Так, должно быть, случилось и с Даниэлем. Я вверх тормашками плюхаюсь возле него, в широкий развал сукровичных бинтов и пустых аптечных склянок, наверняка больничные отбросы. Вон из головы. Даниэль рядом, у моих ног. Раны, нанесенные крысами, гораздо хуже, чем я мог судить издали. Похоже, они с особым предпочтение атаковали затылок. Он глубоко раскрыт, словно отрублен топором, отпилен пилой — пилой с миллионами острых зубчиков, и так глубоко, что голова едва держится на теле и отваливается, когда я переворачиваю тело носком сапога. Еще они атаковали член. Затылок и член. Почему? Лобок, единственное обнаженное место, — одна кровавая рана. Я застываю в созерцании бедной разломанной куклы, в которой от человеческого осталась только непристойность трупа. Моя задумчивость — не внезапно нахлынувшая законченная мысль, это тупое молчание, оцепенелая неподвижность в странном спокойствии ямы. Мой бедный оглушенный мозг способен лишь на один вопрос, очень простой, очень конкретный: золотая цепочка, образок Богородицы? Где они? Наверху порывы ветра рушат края кратера и спихивают внутрь охапки отбросов. Здесь, внизу, спокойствие глубин. Ruah… Ветер, наделенный разумом… Колыхание крыльев белой голубки, символ секса и речи… Отчего же Истина предстает передо мной только в уродливом и гротескном одеянии? Что есть во мне такого, что всегда призывает личину и гримасу?
