Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Еще какие-нибудь часы назад, один, два, три, четыре, пять, мне бы даже и в голову не пришло и никуда-либо, конечно же, еще, и ни в сердце, и ни в позвоночник и ни в наш второй мозг — солнечное сплетение в том числе, не пришло бы мне никуда согласиться, безоговорочно и безоглядно, на свое же собственное, сделанное самому же себе предложение спасать чьих-то там не знакомых мне и не нужных мне совершенно детей из рук каких-то там подлых и гадких негодников — и опасных, судя по всему, негодников, а не только подлых и не только гадких.
— Я не буду их убивать, — сказал я, прозревая окончательно наконец и разглядывая словно после долгого-долгого перерыва любовно и с тихим волнением Настины маленькие белые трусики под коротким задравшимся платьем. — Одному из них я поломаю, не обсуждается, руки, а второму без каких-либо предупреждений перебью с удовольствием ноги… И этим, я думаю, накормлю их достаточно. Достаточно для того, чтобы они забыли, сукины дети, о тебе навсегда.
— Ты с ума сошел! Я не верю твоим словам, и я не хочу верить своим ушам. Мы же равные. Ты забыл? Ты же сам говорил об этом. Сам, сам… — Настя смотрела по сторонам и искала в комнате того, кто мог бы меня в этот вечер, в эту ночь облагоразумить, кто бы мог бы сейчас сбить меня с ног, повалить меня на пол и прошипеть мне в самое ухо важные и необходимые указания. — Ты желаешь того же, чего желаю и я. Мы же равные. Мы сильные, умные и безжалостные… Эти люди заслуживают смерти. Эти люди преступники. Эти люди не люди. Они животные — тупые, взбесившиеся животные. Ты понимаешь это? Ты понимаешь?
Нет, не равная…
И именно поэтому я буду тебе помогать.
Нет, не равная. Но ты принесла мне за эти полночи удовольствия больше, чем все мои прежние женщины за всю мою прошедшую жизнь, вместе взятые.
Я буду тебе помогать еще и потому, что девочка твоя, я это вижу, я это предвижу, вернее, мне так кажется, во всяком случае, я так предполагаю, и я готов даже верить этому — те картинки, что появлялись у меня под веками, не могут меня обмануть, не должны меня обмануть, — твоя девочка, если я спасу ее и она останется жива, и здорова, и невредима, принесет этому миру много доброго и много радостного, она во многом изменит его, этот мир, к лучшему, разумеется, она обретет Величие…
Я буду тебе помогать еще и потому, что точно и убежденно знаю — я МОГУ это сделать…
— И еще одно условие. И не просьба даже, а именно условие. И как я решаю, условие главное. — Я принюхивался к запаху, поднимающемуся от Настиных беленьких трусиков, хлопал ноздрями, пробовал воздух языком — на вкус, а на цвет пробовал воздух глазами. Ежил лицо, выказывая удовлетворение. И расположение. И Желание. Щупал запах руками, перебрасывал его бережно с ладони на ладонь и с пальца на палец. Умопомрачительный запах и ни с чем и никогда не сравнимый. Волшебный. Неземной. Фантастический. Ради обладания подобным запахом, ради власти над женщиной, которая является источником подобного запаха, мужчины во все века самоотверженно и с радостью ввязывались в самые безнадежные драки и войны — и на всех континентах. — Я спасу твою девочку и накажу тех негодников. Но после этого мы с тобой уже больше никогда не увидимся. Никогда… Это третье мое условие. И последнее мое условие.
Удар слева, удар справа. Открытой ладонью одной руки. Открытой ладонью другой руки. С длинными, демонстративными замахами. Мои щеки отяжелели сразу же вслед за ударами, скатились затем вниз и загорелись уже после, через секунды, через мгновения — недолгие, скорые — изматывающе и больно…
Настя добавила мне еще кулачком по носу и коленкой чуть выше паха — сохраняла, не отдавая в том, верно, себе отчета, дорогой для себя и любимый, наверное, ею и востребуемый в настоящий момент с особой яркостью и с особым пристрастием принадлежащий мне и предназначенный всего-то лишь для секса и для мочеиспускания орган…
— Мы же равные. — Настя щерилась, и очень эротично кстати, и едва сдерживала себя — я видел, а если и не видел, то чувствовал — это наверняка, — чтобы не кинуть с силой и скоростью свои зубы к моей шее и не высосать из меня за такие мои обидные и оскорбительные слова всю мою молодую, бурлящую, душистую, деликатесную кровь без какого-либо остатка. — Мы единственные! Мы избранные! Мы предназначены для власти и наслаждения! Мы из расы господ! Мы знаем и умеем больше, чем все остальные люди на этой земле, чем подавляющее большинство проживающих на этой земле женщин и мужчин, детей и гермафродитов, а также даунов, дебилов, олигофренов и микроцефалов!.. И мы… мы беззаветно и самозабвенно хотим друг друга! Наш секс — это секс гигантов! Это секс Правителей мира! Это секс, своей энергией заставляющий нашу Землю быстрее вертеться! Так зачем же и отчего же нам именно сейчас с тобой расставаться?! Это неправильно! Это преступно!.. Зачем?! Отчего?!.
— Я требую от жизни беспокойства и неразрешимых проблем! Я страдаю без неутолимого неудовлетворения и необратимых лишений! Я пробую идти в сторону страха! Я хочу доказать себе, что в жизни ничто не имеет никакого значения и что вместе с тем, одновременно, все, что в этой жизни нас всех окружает, все без всякого исключения, имеет тем не менее значение бесконечное и непреходящее! — Я гордо, оптимистично, и благородно, и немного азартно, и совсем чуточку гневно — я аккуратно и внимательно следил за каждым своим движением, я любовался собой, я упивался собой — вскинул голову и вытянул вперед подбородок. А когда я еще развел в завершение всего, вроде как демонстрируя девушке Насте силу и мудрость сказанных мною слов, в разные стороны руки, я стал удивительно напоминать себе Иисуса Христа в момент прочтения им известной Нагорной проповеди…
Скоро, совсем скоро меня приколотят ржавыми гвоздями к скрипучему кресту — я слышал уже в ушах особый, насыщенный деревянно-утробно-желудочно-металлическим звоном голгофский ветер — скоро, совсем скоро я буду страдать, терпеть и другим велеть…
Я обниму мир и отдам его людям, но уже другой мир, уже измененный. Мой крест — это крест всего сущего… Я приму боль за всех тех, кто даже и не догадывается вовсе о том, что я был, и о том, что я есть. Я научу людей любить вечное. Я помогу им стать истинными хозяевами самих себя…
Я, Я, Я, Я…
Лик мой светился, а тело мое пело от переизбытка силы и счастья…
Я не стоял перед девушкой Настей, упершись коленями в диван по обе стороны ее растопыренных ног, я висел над девушкой Настей, я летал над девушкой Настей, я парил над девушкой Настей…
— Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут им. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят его… Царствие Божие внутри нас… внутри нас… внутри нас… внутри нас…
Я любил себя. Я наслаждался собой. Я восхищался собой. Я был могуч и всемогущ. Я был красив и сексапилен. Я был спортивен и строен. Я был богато и стильно одет. Я был безукоризненно и дорого пострижен…
Я смеялся.
Я хохотал так, как давно уже не хохотал в своей жизни.
Я развлекался.
Я духарился…
Бедная Настя, стянув вперед плечи и подобрав под себя ноги, смотрела на меня снизу вверх со страхом, умилением и почтением…
— Но зачем все-таки? И отчего все-таки? — едва слышно прошептала она, когда я уже замолк и успел приземлиться. Из ее рта вышмыгнуло застенчиво облачко пара — Настя полыхала изнутри, видимо, испепеляющим пламенем горечи. (А откуда еще в теплую московскую пору у ее рта могло взяться облачко пара?)
— Что «зачем»? Что «отчего»? — вернулся я к Насте и прежде всего, конечно, к себе. — О чем ты меня спрашиваешь, моя дорогая?.. Да, вспомнил… Ты спрашиваешь меня, отчего я больше не хочу тебя видеть и зачем и для чего я так скоро собрался с тобой расставаться?.. Так ведь ты только что сказала сама, что мы с тобой равные. Верно? А встречи равных, к твоему непросвещенному сведению, никогда не случаются преднамеренно долгими. Равные ждут подобной встречи всю свою жизнь, это правильно и не оспаривается, но когда все же встречаются вдруг в некий час, то быстро потом тем не менее расстаются. Одной и недолгой встречи бывает для равных более чем достаточно. Равные не терпят привязанностей. Или, так скажем, сильные не терпят привязанностей. Привязанности опутывают их по рукам и ногам. — Я веселился. Я развлекался. Я духарился.
Пока произносил буквы по буквам, склонял голову все ниже и ниже, отпускал голову туда определенно, куда ей хотелось — она одинокая, и ей требуется общение, голове, иногда — к маленьким беленьким трусикам девушки Насти; теплым, не горячим языком лизнул напористо и с настроением Настину нежную гладкую кожу, мокро, скользяще, возле самых трусиков, глубоко уже совсем между ног, еще, и еще, и еще, прикусил лобок ее не больно, еще, еще и еще, помассировал его затем подбородком, почти плакал от желания и удовольствия, но без слез, только с кряхтением, со стонами и со всхлипами, возбуждался и нервничал все грубее и острее…
