Николай Псурцев - Тотальное превосходство
…Только пораненный домкрат, но живой и готовый немедленно к действию, баллонный ключ, металлический каркас насоса, обляпанный кусками разваренной резины диск запаски, и все, и больше ничего внутри, хотя нет, комья сажи еще, перья пепла, обугленные неровные куски то ли дерева, то ли кожи еще с копошащимися до сих пор кое-где на них бордовыми огоньками… Нет картин. Нет Старика. Пепел и сажа…
Нашел то, что ищут все, так насыщен от того уверенностью и удовлетворением был — способ изъять из сознания смерть. Те три картины… Они бы меня оставили в мире навсегда. Я жил бы и после смерти. И наверное, как Бог, как живут все те, кто ЧТО-ТО СДЕЛАЛ, пусть не Великое, никто не знает ничего о Величии и Великом, Величие и Великое можно только чувствовать, как Любовь, например, пусть не Великое, но мастерское, с кровью…
Я пришел к равновесию — возможно, условному и недолгому, но все-таки. Мои картины, вот те самые три, лучшие, отняли у меня смерть, не убили ее, но лишили ее способности так же разрушительно влиять на мою жизнь, как она влияет на жизнь всех остальных других, которые ничего не сделали, не сумели или не захотели и которых опасное и жестокое большинство…
И что сейчас? Я снова такой же, как и все?
Бесполезный…
Ни единого, ни человека, ни зверя еще минуту назад — рядом, около машины, слева, справа, — а теперь вот люди и там, и тут, и возле меня совсем близко тоже. Слышал, как подъезжали машины с сиренами, красные и белые, догадывался, что меня о чем-то спрашивали, отвечал, если не отвечал, то кивал — кто-то в мундирах с погонами, в белых халатах…
Бесполезный…
Теперь снова замечаю смерть…
Заглядывали в глаза, ощупывали вверху и внизу, читали документы, требовали признаться, не курил ли в салоне, не забавлялся ли со спичками или зажигалками, не состою ли на учете в психоневрологическом диспансере, откуда здесь, почему, зачем, каким образом, с кем из этого дома знаком, кого предварительно подозреваю, что-то подписывал… Такой же, как и все…
Некие рассказали, кажется дети и старушки, что видели возле машины женщину с ребенком, с девочкой, женщина запихивала в бензиновый бак длинную тряпку, возможно шарф… Бесполезный. Простой…
Посчитал минуты. Оказалось, что машина загорелась в одно время со Стариком, с тем, в которого стрелял…
Не видел теперь ничьих жизней. Люди теснятся, толпятся, касаются меня, и я до кого-то дотрагиваюсь в свою очередь тоже, но жизни никого из них так и не вижу. Вот пожарный, фиолетовый, сухогубый, кто ты, от кого скрывался, кого любил, кого предавал, кому помогал и почему?.. Не вижу, не вижу… Вот фельдшер, желтый, слезящийся, зачем живешь, что тебя держит, наблюдал ли хоть однажды, как мать с отцом занимаются сексом?.. Не вижу, не вижу…
Пожарные передвигаются туда-сюда, не торопясь — бессмысленно, не сознавая, что теряют… Фельдшер спиной на своей машине — почти стоит, почти лежит, почти курит, почти спит… Люди потягиваются, ежатся, но не уходят, чешутся, трут лица, неумытые, но не уходят.
Все нынче, как прежде. Обыденно. Ровно. Медленно. Тихо. Бесстрастно. А если и страстно, то безрезультатно. Никому я не любопытен…
Так отправился прочь. Все, что за спиной, — прошлое. Не стану оглядываться. Даже несмотря на то, что зовут…
Нет теперь причин, чтобы опять не считать смерть своим самым страшным личным врагом.
Картины в пепле…
И все произошедшее тотчас же утратило свои обаяние, необходимость и смысл.
Способностей читать чужие жизни больше отныне уже не имею.
И не человек потому выходит, как казалось еще недавно, не настоящий человек, не избранный, не высокий, а обыкновенная, банальная, перезревшая мозоль. Таков итог…
Но сожаления, горечи, печали, тоски отчего-то сейчас ничуть не испытывал. Я удивился…
Попробовал взлететь. Несколько секунд провисел в воздухе. Приземляясь, отбил пятки. На два, на три метра поднялся?..
Солнце открыло себя уже полностью…
Дышал незаметно, не так, как всегда, не так, как вот только что еще — среди людей, у своей несчастной машины, глаз не чувствовал, сожженные пальцы о боли не заявляли…
НИ СОЖАЛЕНИЯ, НИ ГОРЕЧИ, НИ ПЕЧАЛИ, НИ ТОСКИ…
Не знаю, где кончаюсь — так глубоко. Протискивался в себя настойчиво, навязчиво, понимал, что должен пройти, сколько могу. Но и там, в глубине, не нашел…
…ни сожаления, ни горечи, ни печали, ни тоски. Там — радость. Вот так…
Что-то во мне теперь объявилось неизменное. Как ни топчи, ни бей, ни ломай, ни терзай — она неизменна. РАДОСТЬ…
Она была всегда — догадывался. Но далеко пряталась. Я сам ее прятал, сам, сам, заколачивал условностями, не главным. Открылась неожиданно. Но готовилась — это очевидно. Всю мою жизнь… Уходящая ночь вынудила ее действовать незамедлительно.
Без воли моей нынешней ночью разное случалось-происходило. Решения принимались помимо. Кем-то. Чем-то. Я томился в неведении, догадывался обо всем только по мере прихода событий…
Радость…
Не контролировал ничего, банально следовал за…
Сегодня иначе.
И виной этому — радость, первобытная и беспричинная.
Собрались, накопились эмоции, знания, вера. Количество в качество. Взрыв… Я шел, значит, в верном и выгодном направлении. Осознавая или нет. Чувствуя. Не сопротивляясь желанию. Не воюя с инстинктом…
Картины построю такие, какие еще никто и никогда не строил раньше — нигде, даже я сам. Старик покажется детской забавой. Так будет.
Понадобится увидеть чужую жизнь — начну. Отпадет надобность — вернусь…
Я ТЕПЕРЬ КОМАНДУЮ, И БОЛЬШЕ НИКТО!
Обыденность мира разрушу, как только пожелаю. И возведу заново, если потребуется — мне же самому потребуется, конечно, а не кому-то другому и не чему-то…
А захочу летать — полечу. Я уже попробовал недавно. И у меня получилось.
Так…
