Ридиан Брук - После войны
Дай ему увидеть меня.
– Что это ты там бормочешь? – спросил Альберт.
– Ничего.
– Как же. Бормочешь что-то сам себе. Опять с мамой разговариваешь?
– Нет.
– Разговариваешь. Я слышал, как ты называешь ее.
Дай ему увидеть меня. Сейчас же.
Альберт поднялся и двинулся на Ози, продолжая целиться, регулируя оптический прицел.
– Она хочет поговорить с тобой. Берти. Ты для нее все тот же мальчик, который улыбался и смеялся и собирал все бутылки в Хаммербруке. Она знает, что ты видел худое, но думает, что этот план, навредить томми, это плохой план. Пусть это будет какой-нибудь русский. Или француз. Или какой-нибудь вшивый депортированный из Силезии.
– Она так говорит, да?
– Да. Подойди, Берти. – Ози поманил его к чемодану. – Подойди и посмотри.
Альберт подошел.
– В нижнем отделении.
Дулом винтовки Альберт приподнял перегородку.
В нижнем отделении лежали голова и верхняя часть туловища – наполовину скелет, наполовину мумия, ссохшееся, обгорелое тело, облаченное в пожелтевшее от времени крестильное девичье платьице. Череп был серо-коричневый, с остатками темных волос. Он походил на охотничий трофей.
– Bombenbrandschntmpffleisch[78], – сказал Альберт. – За каким чертом оно тебе?
– Это мама. Посмотри, Берти. Это же наша мама. Я нашел ее возле кофейной фабрики Вандерштрассе. Через три дня после большого пожара. Мне пришлось надеть на нее это платье. Она была голой. А это плохо. И часть ее отломалась. Это все бомбы томми.
Альберт смотрел на кукольный скелет:
– Это просто какой-то старый труп.
– Это она. Посмотри. Видишь, что у нее на шее? – Ози указал на серебряную цепочку и расплавленный крестик. – Она хотела увидеть тебя, Берти. Если ты послушаешь, то услышишь, как она говорит… Ты можешь услышать ее. Знаешь, что она говорит? Она говорит: «Положи винтовку. Прости зло». Она так всегда говорила. Разве ты ее не слышишь, Берти?
Альберт все смотрел на страшное содержимое чемодана, губы его кривились в гримасе отвращения.
– Ты слышишь? – повторил Ози. – Она говорит.
– Ты чокнутый. Тебе просто мозги отшибло! – Альберт схватил брата за ворот провонявшей дымом куртки и подтянул к себе, лицом к лицу. – Ты, тупой идиот с расплавившимися мозгами! Она мертва. Мертва! Мертва! Мертва! Мертва!
Но Ози не сдавался:
– Ты знаешь, что она права.
– Нет! Она не права, потому что она мертва. Она ничего не знает, потому что мертва. Она не разговаривает, потому что мертва. Ее нет. Она умерла!
– Но она… она бы так сказала.
– Нет, не сказала бы. Она хотела бы, чтобы я сделал это. И Еерхард хотел бы, и все мои друзья хотели бы, и вся наша родня – двоюродные братья и сестры, тети и дяди. Она послушала бы меня… не тебя. Она всегда меня слушала. Я был ее любимчиком. А ты был уродом и родился в мешке!
– Она говорила, это к счастью.
– Да она даже не хотела тебя! Я слышал, как она говорила отцу. Ты был ошибкой. Случайностью…
Альберт оттолкнул брата от чемодана-катафалка, вынул труп, легкий и ломкий, как плетеная птичья клетка, и шагнул к камину. Одно ребро упало на пол. Ози кинулся к нему, схватил и сунул за пояс.
– Что ты делаешь, Берти? Не ломай ее.
Альберт высоко поднял труп и швырнул в огонь.
Сухая ткань крестильного платьица вспыхнула как бумага. Ози попытался выхватить тело из огня, но Альберт оттолкнул его и, загородив камин, смотрел, пока кости не рассыпались и их мать не обратилась в пепел.
– Ты точно не против побыть здесь… пока я съезжу в Киль? Навестить Бакменов?
– Ну конечно, мама. Ты уже три раза спрашивала меня за это утро.
Оказывается, роману на стороне необходимы подпорки из лжи, которые должны поддерживать его, пока сооружение – как она полагала – не обзаведется фундаментом. Каждый день требовалось добавлять еще одну подпорку. И самым тяжелым испытаниям на прочность конструкция подвергалась в общении с Эдмундом.
– Я не поеду, если ты не хочешь.
– Со мной все будет отлично.
– Ты будешь хорошо себя вести? Далеко от дома не отходи. И слушайся Хайке и Грету, договорились?
– Да.
Она не удержалась и дотронулась до его лица, до милого мягкого пушка на щеках, который когда-нибудь превратится в щетину.
– А можно я покажу Фриде кино? – спросил Эдмунд. – Она сказала мне, что ей нравится Бастер Китон.
– Конечно. Я рада, что она стала дружелюбнее.
– Раньше она ревновала. Наверное, потому, что у нее нет мамы.
Слышать такое от сына было приятно.
– Мам, это правда, что говорят? Что будет еще одна война?
– Уверена, что не будет.
– Папа старается не допустить, чтобы это случилось?
– Да. В некотором роде.
– А ты скучаешь по папе? Его так долго нет.
Прозвучало достаточно невинно, но Рэйчел приходилось думать о подпорках.
– Скучаю. Очень. – И, сказав это, она поняла, что не так уж и соврала. – А почему ты спрашиваешь?
– Просто ты больше не кажешься несчастной.
Рэйчел не сомневалась, что бесхитростная проницательность Эдмунда – это не обычное детское свойство, но своего рода побочный результат ее собственных ошибок и слабостей, приобретенный талант. И волей-неволей задалась вопросом, не пошло ли ее невнимание ему на пользу.
– Мам?
– Да?
– Как ты думаешь, герр Люберт чист?
– Уверена в этом.
– Не как герр Кениг.
В дверь позвонили.
– Нет, не как герр Кениг.
– Значит, ничего, если герр Люберт мне очень нравится?
– Конечно. Я открою.
На пороге стоял раскрасневшийся от мороза капитан, в руках он держал коробку, на которой сверху лежал сверток, а на нем – пачка писем. Его «фольксваген» урчал на подъездной дорожке. Рэйчел прежде с ним не встречалась, но догадалась, кто это, благодаря описаниям Льюиса.
– Миссис Морган?
– Да.
– Капитан Баркер. Заместитель вашего мужа.
– Рада познакомиться. Льюис очень высокого мнения о вас.
– Не будет, когда увидит, что я сотворил с его департаментом. Как бы то ни было, он просил меня передать это послание.
Капитан выглядел слишком бодрым для вестника дурных новостей, но сердце у Рэйчел учащенно забилось, когда она взяла телеграмму, лежавшую поверх писем.
– Передано с берегового поста Королевских военно-морских сил сегодня утром. «Задерживаюсь на Гельголанде тчк проблемы снабжением требуют присутствия тчк жди 1 марта тчк».
Еще недавно она бы запрыгала от радости, услышав это зашифрованное выражение нежности: 1 марта, в День святого Дэвида, Льюис всегда дарил ей нарциссы. Сейчас же она слышала только то, что читалось между строк: «Остановись, что ты делаешь? Остановись, пока есть время. Остановись, пока не поздно».
Льюис вернется уже через несколько дней? Его не было два месяца, но Рэйчел казалось, что минула вечность. Телеграмма возвратила ее в нормальное течение времени.
– Спасибо.
– Мне следовало завезти вот это раньше. Оно лежало в кабинете. С двухмесячным опозданием, но лучше поздно, чем никогда…
Баркер вручил ей письма и сверток из коричневой бумаги, адресованный Эдмунду. Посылка была от Кейт, сестры Льюиса, которая, судя по всему, связала племяннику крикетный свитер, как и обещала. Мысли о золовке успокоили, но и отозвались сожалением. Рэйчел относилась к Кейт с искренней нежностью.
– А это для полковника, пусть посмотрит, когда вернется. – Капитан постучал по коробке.
– Что это?
– Еще один отличный проект, который инициировал ваш муж. Не хочу, чтобы затерялся.
Капитан шагнул вперед, чтобы помочь Рэйчел снова пристроить сверток на коробке.
– Мне отнести все это?
– Нет, спасибо. Я справлюсь.
Рэйчел гадала, видит ли Баркер за маской образцовой полковничьей жены – уверенной, преданной, в меру интересующейся мужниной работой – ее душевное смятение.
– Прошу прощения, что не заехал раньше. Нет покоя для грешных. Полагаю, у вас все в порядке?
– Да, мы все… справляемся. Как дела… в департаменте?
– Если серьезно, то я был бы совсем не против, чтобы ваш муж вернулся раньше, чем это проклятое дело развалится на части. Он один из тех жизненно важных винтиков, которые замечаешь, только когда их убирают.
Это не было открытой похвалой, но от слов Баркера она неожиданно испытала прилив гордости.
– Что ж, я поеду, – сказал капитан и, спустившись к крыльца, вскинул руки к небу. – Наконец-то солнце.
Рэйчел смотрела ему вслед, чувствуя тепло на коже. Ветер переменился на западный, сдвигая серую «крышку», под которой они жили неделями, и открывая голубое, как мейсенский фарфор, небо.
Она вошла в дом и отнесла почту в кабинет. Поставила коробку на письменный стол Льюиса и распечатала письма. Внутри были две рождественские открытки – одна от матери Льюиса, вторая от его сестры. Открытка от свекрови была типично немногословной и по существу – нелюбовь к цветистости Льюис унаследовал от матери. Открытка его сестры, со снегирем на переднем плане и идиллической деревенькой россыпью желтых огоньков, облепившей подножье горы, – на заднем, была безвкусной до нелепости.
