Ридиан Брук - После войны
– Так… – Люберт отряхнул снег с ладоней, – время пикника.
Он полез в рюкзак и вытащил кусок сыра, банку маринованных огурцов, полбуханки хлеба, фарфоровую мисочку с маргарином и маленькую бутылку персикового шнапса. Потом принес бумажную скатерть, столовые приборы и два оловянных бокала, аккуратно все разложил, как человек, уже делавший это раньше.
– Ты приходил сюда с Клаудией?
Тень раздражения промелькнула у него на лице.
– Конечно. А что?
– Извини. Она… просто мне интересно знать, какой она была, вот и все.
– Что ты хочешь от меня услышать? – В его голосе отчетливо прозвучали оборонительные нотки.
– Не знаю. Просто будь честным.
Люберт вздохнул. Очевидно, такого рода воспоминания не входили в его планы.
– Она была высокомерная. Не выносила глупости. Элегантная до отвращения. Умела добиваться от людей того, что ей нужно. Упрямая. Зацикленная на себе, но общительная. Любила читать, но начитанной не была.
Любила музыку, но была начисто лишена музыкального слуха. И она была лучше меня.
– Почему лучше?
– Она бы проявила… больше самообладания в моей ситуации.
– Значит, она и лучше меня?
– Нет. Я имею в виду, что она бы ни за что не разделила свой дом с другими.
– Ты все еще скучаешь по ней? – Это был не совсем вопрос.
– Долгое время, почти вплоть до вашего приезда, я не мог ни о чем больше думать. После пожара искал ее месяцами. Забыл обо всем и обо всех. И о Фриде. Фрида из-за этого пострадала. Думаю, что именно тогда я потерял с ней контакт. И до сих пор его не восстановил. Но ваш приезд… ваш приезд все изменил. – Он посмотрел на нее так, словно хотел, чтобы ему поверили. – Но теперь я вижу, что и ты слишком много думаешь.
– Прости. Наверное, это все тот странный мальчик.
Мальчик с лицом горгульи напугал ее, проткнув их идиллический покой.
Люберт налил шнапса, протянул бокал.
– Ты думаешь. Думаешь постоянно о нашей ситуации, о том, что мы делаем.
До сегодняшнего дня она не позволяла себе ясно взглянуть на случившееся, мысль эта крутилась на окраинах ее сознания. Но Люберт заметил.
– Я тоже думаю об этом. Твой муж был добр к нам. И доверял мне. – Он взял ее за руку. – Но то, что между нами, прекрасно, правда? Мы понимаем друг друга. Благодаря тебе я снова живу и чувствую. И мне хотелось бы думать, что я сделал то же самое для тебя.
Она наклонилась и нежно поцеловала его. Здесь, в хижине, признать это легко.
– Мне кажется, я должна уехать. Чтобы обдумать все. Уехать из дома, от всех своих призраков. Куда-нибудь, где мы могли бы поговорить без страха, что за нами подглядывают, подслушивают.
– Значит, я отвезу тебя куда-нибудь. Я отвезу тебя в самый красивый город в Германии. Любек. Город моего детства. Уедем на несколько дней. Сядем в поезд с Hauptbahnhof.[77] Я знаю место, где можно остановиться. Милая гостиница. Хайке с Гретой присмотрят за детьми. Мы можем сделать это, Рэйчел. Можем поехать прямо завтра или на следующей неделе.
Она не хотела загадывать так далеко вперед. Как не хотела думать об обязанностях, о тех, за кого она в ответе.
– Рэйчел?
– Да. Да. Но давай пока не будем говорить об этом.
12
Ози заплатил Хоккеру тысячу сигарет и отправился за винтовкой к человеку по имени Грюн, у которого была квартира в Альтоне. Имя вполне оправдывалось внешностью: бледно-зеленоватое лицо цвета дешевой чайной чашки, двубортный костюм и шляпа в точности как у Хоккера. Кроме того, у него было два золотых зуба, которыми он особенно старался похвастать, находя все, что говорил Ози, забавным. Завернутая, точно младенец, в одеяло винтовка лежала на походной кровати в углу его вонючей берлоги. Грюн развернул одеяло:
– Мосин-Наган с цейссовским прицелом. Русская надежность. Немецкая точность. И две коробки патронов.
Винтовка выглядела внушительно, настоящее оружие. Ози погладил холодный ствол и кивнул со знанием дела, притворяясь, что хорошо разбирается в таких вещах.
– На вид солидная.
Грюн засмеялся:
– Еще бы. С этой винтовкой русские выиграли войну. Деньги принес?
Хоккер сказал, что платить Грюну надо золотом или драгоценностями. Ози достал из кармана полученное от Берти гранатовое колье и вручил Грюну, который поднес его к голой лампочке.
– Не рубины. – Он попробовал камень на зуб. – Но сойдет. – Удовлетворенный, он спрятал ожерелье в карман. Потом завернул винтовку в одеяло и вручил Ози. – Для чего она тебе?
Берти строго-настрого наказал Ози говорить, что оружие нужно для охоты.
– Кроликов стрелять. А еще жирных чаек на реке. С какой стати эти твари живут себе поживают, когда мы все с голоду дохнем?
Грюн посмотрел на Ози скептически:
– А ты разве не в школе должен быть или где там еще?
– Моя школа – груда кирпичей. Но я хожу на лекции томми. Спроси у меня что хочешь про британский образ жизни. Про виндзорского короля. Я все знаю.
– Знаешь, стало быть?
С собой Ози принес чемодан. Он открыл его и уложил винтовку по диагонали, коробки с патронами сунул в угол и закрыл крышку.
– Что ж, надеюсь, ты подстрелишь себе на ужин пару-тройку жирных фазанов. Немного мяса тебе явно не помешало бы.
Трамваем Ози доехал до начала Эльбшоссе, откуда пешком направился к дому Петерсена. По дороге он размышлял, для чего же на самом деле нужна винтовка, и чем больше думал, тем тяжелее делался чемодан. Останавливаться приходилось каждую сотню ярдов, чтобы поменять руку или потереть красные рубцы, вдавленные в ладонь чемоданной ручкой. Берти вынашивает план сделать что-то плохое томми. Он не говорит, что именно, только обещает, что будет о-го-го. Ози пытался объяснить, что томми не такие уж плохие, но если Берти вбил что-то себе в голову, переубедить его трудно. Все равно что растопить камень. Разве не так говорила мама? Вот что бывает, когда не можешь простить прегрешение: ты обращаешься в камень. Берти не может простить того, что произошло во время ночных погромов с его другом Герхардом. Не может простить того, что случилось с их мамой, кузинами, тетями и дядями и всеми остальными во время огненного урагана. Лекарство помогает, но ночные кошмары мучают его. Он почти не спит. Наверное, надо лекарство посильнее.
Ози поднял чемодан и побрел дальше, споря сам с собой.
– Я могу выбросить винтовку в реку и сказать Берти, что за мной гнались томми.
Берти узнает.
– Я могу выбросить ее и убраться из Гамбурга.
Он все равно тебя найдет.
– Я могу предупредить Эдмунда. Подойду к воротам, когда рядом никого не будет.
Опасно. Если Берти узнает…
– Так кто может остановить его?
Есть только один человек, который может это сделать.
– Кто?
Я.
– Он тебя не услышит. Ты же знаешь, мама, что только я могу слышать тебя.
Он узнает мой голос. Если он увидит меня, то десять раз подумает… Дай мне поговорить с ним.
– Да. Тебя он послушает. Для тебя он по-прежнему малыш Берти, который плакал по ночам и смешил нас, распевая песни под водой. Берти, который прятал комиксы в штаны, когда ему порка грозила. Берти, который улыбался. Я не видел, как брат улыбается, несколько зим, но тебе, мама, он улыбнется.
Берти дремал в гостиной, придвинув кресло к огню. Судя по положению руки и отстраненной улыбке, он только что укололся новым лекарством.
– Привет, Берти.
Альберт никак не отреагировал на появление Ози. Уж лучше бы принимал старое лекарство, подумал Ози, по крайней мере, с тем он оставался в этом мире, а это новое уносит его куда-то далеко.
– Он не готов. Давай в другой раз.
Надо сделать сейчас.
– Но посмотри на него. Глаза стеклянные. Поверь мне, мама, с ним бесполезно разговаривать, когда он такой.
Сейчас!
Альберт открыл один глаз и выпрямился.
– Принес?
– Принес, Берти. У нее русская надежность и немецкая точность.
– Ты сказал, что для охоты?
– Я сказал, что для охоты, как ты и велел.
– Где она?
Ози открыл чемодан, вытащил винтовку, завернутую в одеяло, и положил у ног брата. Альберт наклонился. Руки его дрожали, лицо блестело. Он развернул одеяло, взял винтовку за ствол и приложил прикладом к плечу. Прицелился в стену, в потолок, потом в Ози.
Теперь, когда у него есть винтовка, никакого разговора не получится.
Доверься мне.
– Никто не видел, как ты пришел?
– Он даже меня не слышит, мама. Как же он услышит тебя?
Дай ему увидеть меня.
