Курилов Семен - Ханидо и Халерха
"Как он мог это узнать? И почему так быстро сбылось его предсказание?..
Может, они вдвоем околдовывают меня? Надо скорей уезжать…"
Не догадался Сайрэ и о пробудившейся в чукче жалости.
А между тем Пайпэткэ собрала на стол и подошла к мужчинам. Мельгайвач поглядел ей в лицо — и поспешил поймать за спиной косу, чтоб отвернуться, проверяя пуговку. Ух, какой же красивой стала Пайпэткэ за эти годы! Лицо округлилось, нос выровнялся, губы припухли, а сдвинутые брови похожи на крылья парящей птицы — замерли, но в любой миг могут вздрогнуть. Только маленькие глаза совсем уже не бегают, даже вроде притухли, как огонь под пеплом, — но ведь она уже женщина. И это все — после болезни, да еще одежда на ней — обноски покойной жены старика… Пайпэткэ ничего не сказала — только тронула за плечо мужа, развела руками, давая понять, что еда небогатая, — и поплелась к пуору.
Над Улуро гулял легкий верховой ветер. Снег успокоился — мягкой белой шкурой он лег на землю, словно прикрыв ее от мороза, который теперь усилится после пурги. А сейчас было тепло, бестревожно, уютно.
Умывшись снегом, Токио услышал ребячьи голоса на холме, за стойбищем, озорно насторожился, потом отряхнул руки и скорее зашел в тордох.
— Нет, не усижу! — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Пойду покатаюсь на санках. Дома теперь мне вроде нельзя: вторая жена…
— Сперва водочки выпьем, — охотно предложил Сайрэ, обрадовавшись возможности остаться наедине с Мельгайвачом и уже обдумывая, как выпроводить из тордоха вовсе уже лишнюю Тачану.
— Я думаю, поедим — и запрягать надо, — со вздохом сказал Мельгайвач, перекидывая кверху дном весь котел желаний и намерений обоих. — Пора. Пока тепло и тихо. А то затрещит на озере лед, да пурга начнется… Хайче Сайрэ, ты хорошо угощал, и вот опять хлопочет твоя жена. Спали в тепле, отдохнули, поговорили. Все хорошо обошлось — и ты доволен, и мы… Поедем Куриля искать, — чукча улыбнулся, давая понять Сайрэ, что он слышал его разговор с Пайпэткэ. — Не знаю, как Токио, а я, наверно, в эту зиму еще заеду. А по весне и ты бы заехал к нам в Халарчу… — Здесь Мельгайвач подмигнул: это он говорил для успокоения Пайпэткэ. — Вот так и начать бы нам жить в дружбе и уважении…
Они стояли друг против друга и украдкой поглядывали на Пайпэткэ, которая молча, будто ничего не слыша, убирала постель.
Кажется, пронесло: Пайпэткэ не вздрогнула, не насторожилась.
Мужчины помолчали, продолжая следить за ней, а потом почти разом вздохнули — Мельгайвач с облегчением, а Сайрэ тяжело. Вздохнув, старик потряс головой, опустил плечи, опустил голову. Все кончилось. Уговаривать Мельгайвача никакой возможности не было.
К столу уселись совсем чужими — каждый возвращался к своим делам, к своей жизни, к своей судьбе.
Перед тем как сесть, Сайрэ достал откуда-то плоскую бутылку с горькой водой, но на стол не поставил — замешкался, раздумчиво ощупывая ее.
— Не надо, хайче, — сказал Токио. — Побереги до другого раза…
А Мельгайвач уже ел. Он показывал, что спешит, хотя на уме-то у него было еще и другое — покрепче наесться: дорога дальняя, и в родной яранге оленя в честь его возвращения не зарежут… Сайрэ сел рядом с ним, неуверенно поставил бутылку и, не раскупорив ее, принялся за еду. Он отрезал кусок оленины, выложенный из котла прямо на доску, начал дуть на него и вдруг вскочил, что-то вспомнив, Мельгайвач не пошевелился: он знал, что хозяин забыл собрать подарок. "Пусть собирает, — подумал он, еще полней набивая рот мясом. — Довезем потихоньку".
Токио уже закурил трубку и наблюдал за Тачаной, которая тоже вертела в руках пустую трубку, зло поглядывая на Сайрэ, набивавшего рыбой мешок, — а Мельгайвач еще пил чай. Наконец он насытился, надел шапку и встал, чтобы идти к оленям. Но тут хозяин неожиданно повернулся к нему. Пайпэткэ, спокойно державшая край мешка, тревожно подняла голову. Ее маленькие глаза стали внимательными, колючими.
— Мельгайвач! — сказал Сайрэ, приближаясь к чукче. — Ты должен знать, когда и как это случилось. — Лицо старика было решительным, напряженным — даже испорченный глаз приоткрылся.
— Что случилось? — не понял гость.
— Ее сумасшествие. Первый раз это было в то утро, когда ты от меня уехал… Она не слушает шаманских разговоров, но спала она или не спала — а наш разговор о крови дошел до нее. Она поднялась и начала хохотать посреди тордоха. Она босиком вышла искать следы от твоих ног и твоей нарты. А ты помнишь, какой тогда был мороз…
— Это брехня! Ты выдумываешь! — Раскрасневшийся после чая, потный, Мельгайвач так тряхнул головой, что с лица отлетели в стороны капли пота.
— Нет! Так было. Вот тебе крест перед светлым богом. — Старик решительно перекрестился. — Она снова потеряет ум — я знаю. Знаю, что второй раз ты не приедешь ее спасать. А меня бог не простит, если я утаю что-нибудь.
— Гы! — вскочил на ноги Токио. — Что ж получается это? Ты, значит, все знал, а людям говорил другое?
— Не по-моему, а по-твоему, Митрэй, получается, — спокойно ответил Сайрэ. — Вы спали — а я сидел думал. И если сейчас моя правда не верная, то и твоя не верная. Потому как я твою правду признал и все по-другому увидел.
Якут отлетел, как колотушка от бубна.
— Тьфу! — в сердцах сплюнул он. — Запутали все! Запутались! Да ты женись на ней, Мельгайвач!
— Осатанели! Осатанели вы все! — подскочила к ним Тачана. Ее длинная голова вертелась на морщинистой шее, будто приделанная.
— Пусть сумасшедшей лучше останется? Так? Сумасшедшая — лучше? — напер на нее Токио. — Ну, если мать этого хочет, тогда дело другое. Тогда поехали, Мельгайвач…
Возбужденный, взъерошенный, якут, однако, не сдвинулся с места. Его по-мальчишески злые глаза как-то вдруг сузились, похолодели, вроде бы спрятались далеко внутрь. Токио с удивлением обнаружил быструю и резкую перемену, происшедшую с юкагиркой и чукчей. Тачана ворочала языком, а слова у нее не получались, и глядела она на него уже мягко, угодливо; Мельгайвач побледнел и смотрел на него бессмысленно, будто постаревшая лайка, у которой нет никаких желаний. В последнее время Токио все чаще и чаще замечал подобные перемены в людях, когда он смотрел им в глаза и говорил неотступную правду или давал советы, которые казались ему единственно верными. Он давно знал, что умеет внушать, и это прежде не удивляло его, потому что отец его был настоящим шаманом. Однако сталкиваясь с беспомощностью многих других шаманов и видя, как люди верят их глупым или корыстным советам, Токио усомнился и в своей силе, начал внимательнее следить за собой. Нет, ему верили и ему подчинялись совсем не так, как другим…
