Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Сайрэ не успел ничего придумать: спокойствие в тордохе нарушилось — из-за полога выбралась Пайпэткэ. Старик не повернулся к ней. Однако он умел "видеть" затылком. Вот Пайпэткэ бросила взгляд на него — и сейчас же повернула голову в сторону, туда, где спали гости. Она увидела Мельгайвача, насторожилась, потом засуетилась на месте, как будто раздумывая, что делать, — и вдруг быстро юркнула обратно, за полог. Сайрэ изо всех сил прислушался — и немедленно догадался, что она воровато расчесывает волосы.
Сердце старика застучало сильней: со дня помешательства она даже слюни не вытирала.
И все совсем ожило кругом, когда Пайпэткэ опять выбралась из-за полога и решительно подошла к пуору. И только теперь Сайрэ украдкой взглянул на нее. Она искала еду — она не ела целых полсуток. Ее движения говорили о том, что сам бог гладит се по голове. Пайпэткэ начала резать юколу.
— Надо бы оленины сварить — гости скоро проснутся, — осторожно сказал Сайрэ.
— Тачана приходила к нам? — вместо ответа спросила она. — Я ее голос сквозь сон слышала… А второй кто приехал? Вы горькую воду пили?
— Пили, ке, пили. — У Сайрэ неожиданно покатились слезы; он отвернулся. — Токио к нам приехал. И Мельгайвач. Дела у них к Курилю — не нашли в тундре, сюда завернули. — Сайрэ поднялся, взял котел и пошел наколоть льда.
В это время в дверях показалась легкая на помине Тачана. Сайрэ чуть не сплюнул. Дьявол ее принес!
Кто-кто, а Сайрэ хорошо знал Тачану. И сейчас он без ошибки понял, зачем она приковыляла к нему.
В годы молодости Тачаны юкагиры и чукчи кочевали вместе. А среди чукчей было много мужчин, искавших себе жен. Получилось так, что все люди Улуро оказались родственниками Тачаны, и она стала надеяться на жениха из чукчей.
И вот тут-то она и узнала себе цену. Ее старание завлечь хоть какого-нибудь жениха походили на прихорашивание совы перед уткой. Чукчи отворачивались от нее. Маленькая, колченогая, с непомерно длинным лицом, она была еще и сплетницей. Годы шли, жених не находился — и тогда она вышла замуж за подслеповатого, тупоумного и безвольного юкагира Амунтэгэ, на которого вообще никто не смотрел. Замуж-то она вышла, но не успокоилась, затаив злобу на многих сверстниц. Потом эта злоба перешла на всех смазливых девушек и привлекательных женщин; она стала мстить им, как только могла. Косой Сайрэ помнит, как однажды она сказала ему, рассчитывая на поддержку: "Раз не одарил меня дух земли ростом и хорошим лицом, так я за это всех счастливых красавиц оплевывать буду". Но красавиц появлялось все больше, особенно от участившихся браков юкагиров с ламутами, — и понемногу шаманившая Тачана стала талдычить другие слова, которым в конце концов и сама начала верить:
"Обличье мое — не наказание. В девках была — не понимала. Это — шаманское обличье".
Десять зим Тачана ждала тяжести в животе. Не дождалась. И тут она окончательно обозлилась и на красивых женщин, и на тех, у кого рождались дети — особенно, если ребенок оказывался здоровым и хорошеньким. Каких только сплетен она не распускала, каких гадостей не говорила! И в это же время Тачана принялась усиленно вызывать своих духов — она без конца колотила в бубен, прыгала, визжала. Добро, что Амунтэгэ все это сносил безропотно. Люди стали бояться ее глаз, ее слов, ее голоса. Наконец, вмешался Сайрэ: ей от рождения шла тридцатая зима, когда шаман сказал людям, что Тачана добилась своего и теперь обладает шаманской силой. Но только стала она шаманкой, как умерла ее соседка. А у соседки осталась девочка — Чирэмэде, будущая мать Халерхи. Тачана взяла к себе девочку — и сразу же поползли слухи, что бесплодная шаманка съела ее мать, чтобы обзавестись ребенком. Чирэмэде уже все понимала, и когда в эту же зиму умерла вторая женщина — сестра Амунтэгэ, у которой тоже осталась дочь, Пайпэткэ, Чирэмэде убежала от страшной старухи, поедающей матерей.
Амунтэгэ привел в свой тордох племянницу-сироту. Но это уже не обрадовало шаманку. Ужасные слухи о ней передавались от стойбища к стойбищу — и звон бубна из тордоха Амунтэгэ стал доноситься все реже и реже.
Тачана испугалась. Шаманство ее оборачивалось людской ненавистью к ней.
Примолкла она.
Сайрэ хорошо помнил те годы: тогда он очень боялся, что люди пересилят боязнь злых духов и разорвут шаманку. И он дал себе слово быть осторожным…
А дальше история с Тачаной была уже не шаманской историей. В отличие от тихой и простенькой девочки Чирэмэде, которую она успела полюбить сильно, по-матерински, Пайпэткэ оказалась красивенькой, да еще и проказливой. Бедная Пайпэткэ! Разве она была виновата, что родилась такой, что тетка боялась изливать злость на людей, а злости надо было вырываться наружу?.. Сайрэ видел, как по приказу жены Амунтэгэ долго и спокойно выстругивал и скручивал плетку, как дергалось от удовольствия морщинистое лицо Тачаны в ожидании счастья взять в руки плетку и как сверкала глазенками бедная девочка, предчувствуя жгучую боль…
…Разбивая култышкой оленьего рога лед, Сайрэ почувствовал, что руки его замерзают. И это оборвало его воспоминания. Да, он знает, зачем опять пришла Тачана. Знает, хорошо знает! Она хочет заступить Пайпэткэ дорогу, она не выдержит, если ей улыбнется счастье. Она тогда изойдет бешенством и не сможет ни есть ни спать. Но она заступит дорогу не только ей, но и ему…
Когда Сайрэ вернулся в тордох, гости уже сидели на шкурах-подстилках и, настороженно наблюдая за Пайпэткэ, курили трубки.
— Хорошие сны, гости, видели? — назло Тачане добродушно осведомился Сайрэ. — Я крепко спал…
Токио и Мельгайвач закивали головами:
— Все хорошо — выспались…
— А у меня радость, — сообщил Сайрэ, — у дочки моей много дней голова болела, а нынче ей стало лучше. И от этого в тордохе стало светлей…
— Это какая ж она тебе дочь? — перекосила свое длинное лицо Тачана, рассевшаяся на самом видном месте, у очага. — Жена тебе она, а не дочь.
У Сайрэ лицо в момент сделалось таким же холодным, как окоченевшие руки. Все мысли выскочили из его головы. Только на языке само собой завертелось слово, которое не выражало и малой части нахлынувшего потом бешенства: "Живодерка. Не. человек — живодерка…" Повесив котел на крюк-сускарал и опомнившись, Сайрэ, однако, нашел в себе силы не выдавать бешенства.
— Я мог бы дважды быть ей отцом. И потому должен бы называть ее не дочкой, а внучкой, — сказал он со вздохом. — Правда ведь, ке? Разве обижаются на добрую правду?
— Ох, какие ты речи заводишь, хайче! — укоризненно повертела головой Тачана. — Чудные речи. Подождал бы: гости только проснулись… Я вот зашла — и гляжу: жена твоя причесанная, со стола все убирает, а вон и оленину достала — варить да гостей привечать собирается. А ты не одумался, видно…
