Даниэль Пайснер - В темноте
Эти отклонения от унылой рутины были для нас самой жизнью. А самые драматические из них и впрямь закончились появлением новой жизни и двумя смертями. Рождение ребенка, конечно, стало неизбежным следствием беременности Вайнберговой, которая для нас, живших с нею, никаким секретом не была. Соха же не подозревал о ее состоянии до самого конца. Мы так долго оттягивали момент разговора с Сохой на эту тему, что рассказали ему все в самый последний момент. Мама с папой отвели его в сторонку и объяснили, что происходит. Как сказал папа, Соха был в шоке. Он вспомнил все, через что нам пришлось пройти за это время, и представил себе, каково было переносить эти тяготы беременной женщине. Потом он спросил, можно ли принять роды в такой антисанитарии, затем забеспокоился, как обеспечить уход ребенку и скрыть его плач… Конечно, новорожденный малыш рано или поздно выдал бы нас своим криком. Никто не знал, что делать. В конце концов Соха просто всплеснул руками и сказал:
– Ладно, будем думать!..
Но Вайнбергова дожидаться момента, когда у Сохи созреет какой-нибудь план, не могла. Она родила вскоре после этого разговора. Геня спряталась в самом дальнем уголке убежища. Мы с Павлом и еще несколько человек остались в главной части Дворца. Я не знала, что именно происходит, но понимала, что что-то очень-очень важное. Мне уже было почти 8, и, несмотря на то что обстоятельства заставили меня преждевременно повзрослеть и набраться жизненной мудрости, о таких вещах, как беременность и роды, я почти ничего не знала. Я собрала все факты воедино и догадалась, что произошло, уже позднее. В роли повитухи выступал мой отец. Мама с другими женщинами кипятили воду. Еще я помню, какая поднялась суматоха, когда все начали рыться в своих вещах в поисках одеяла или хоть куска чистой ткани. Я помню стоны Вайнберговой, помню лучше всего… А еще – как сильно волновалась за нее. Я не знала, что причина таких истошных скорбных воплей. Я даже не могла себе этого представить и думала, в чем она кричит от ужаса!
О родах я могу рассказать только то, что слышала позднее от родителей. Пуповину папа перерезал старыми ржавыми ножницами. Родился у Гени Вайнберг мальчик. Бабуля взяла новорожденного на руки, а мама растворила в теплой воде немного сахара, чтобы его покормить. Потом малыша положили рядом с Геней, обессилено вытянувшейся на «спальной» доске. Мама сказала, что больше всего Геня мучилась от того, что понимала, что ребенок может не выжить в таких условиях… Никто, даже сама Геня, не знал, радоваться или горевать по поводу его рождения.
Не по себе было даже Павлу. Он не понимал, отчего вокруг поднялась такая суматоха. Он не понимал, что означают крики новорожденного, но в какой-то момент спросил у меня:
– Крыся, это ребенок?
А я и не знала, что ему ответить.
Тем временем Соха «снаружи» тоже не находил себе места от беспокойства. Он все свободное время тратил на поиски семьи, готовой принять на воспитание младенца. Он не знал, что в этот самый момент у Вайнберговой уже принимают роды, а мы не знали, что Соха ищет ее ребенку новый дом. Он ходил из одной церкви в другую, пытаясь найти группу монахинь, готовых без лишних вопросов взять дитя на воспитание. И он их нашел! Еле дождавшись утра, он побежал к нам…
Все эти долгие часы Вайнбергова сидела со своим ребенком и сходила с ума от неизвестности. Она прекрасно понимала, что крики и плач новорожденного приближают нас к провалу, да и шансы на выживание ребенка в нашем бункере были невысоки. Моя мама была рядом и видела, что в какой-то момент Геня стала пододвигаться к младенцу. Она набрасывала ему на лицо тряпку, и сначала мама думала, что она таким образом пытается приглушить его крики, но потом сообразила, что Геня хочет задушить его… Мама тихонько убирала тряпку с лица младенца… Геня опять подсаживалась поближе и накрывала его лицо, а мама снова убирала тряпку… Все это женщины делали в полном молчании, общаясь только взглядами. Все давно уснули, а их тихое противостояние все продолжалось. Это была долгая и тяжелая ночь. Мама не покидала Геню, покуда у нее хватало сил. Она гладила ее по голове, отталкивала ее руки от лица ребенка, но в конце концов заснула. Именно в этот момент Геня и приняла окончательное решение задушить новорожденного, пожертвовав его жизнью ради спасения остальных.
Мама всю жизнь корила себя за то, что заснула в тот момент! Она была уверена, что смогла бы спасти ребенку жизнь. Возможно, так бы оно и было, но маму ни в чем винить нельзя. В случившемся нельзя было винить вообще никого из нас. Думаю, никто из наших не мог бы осудить Вайнбергову. В нашем бункере новорожденному было не место. Своим плачем он наверняка подверг бы нас всех огромной опасности. С этой точки зрения поступок Гени Вайнберг можно было бы считать даже героическим, если бы чуть позднее в то утро не пришел Соха…
Монахии были готовы принять новорожденного в монастыре, и он бы прожил долгую и счастливую жизнь!.. Ведь свою старшую дочь Вайнбергова уже отдала в арийскую семью. Несчастная Геня Вайнберг несколько следующих дней не выходила из бокового закутка нашего Г-образного бункера. Она ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи… Со временем она постепенно вернулась на кухню и снова стала готовить нам еду. Она снова стала сидеть вместе со всеми и слушать беседы. Но она стала совершенно другим человеком…
Второй смертью была смерть бабули. Ее сердце не выдержало лишений, и однажды ночью она умерла во сне. Бабуля страдала астмой, а в подземельях было очень сыро. Дышать ей становилось все труднее. Как же хрипело и свистело у нее в легких по ночам! С каждым днем ей становилось тяжелее двигаться. Мама помогала старушке мыться и каждый день проверяла ее голову на наличие вшей. Она не отходила от бабули ни на минуту, держала за руку до самого конца. С утра мужчины завернули тело госпожи Вайсс в одеяло и стали дожидаться прихода Сохи с Вроблевским, чтобы решить, что делать дальше.
Соха был очень суеверен. Он не хотел находиться в нашем убежище рядом с мертвым телом. Он сказал, как действовать дальше, и ушел. Вроблевский тоже. Он был не столь суеверен, но без Сохи оставаться у нас не пожелал.
Берестыцкий прочитал молитву. Я до сих пор помню его, облаченного в развевающийся от ветра талит. Кто-то сказал о бабуле несколько добрых слов. Все прослезились. Затем мужчины протолкнули ее тело через узкую трубу в тоннель, ведущий в сторону главного канала, а оттуда донесли до Пельтева. Добравшись до главного канала, мужчины снова помолились, а потом опустили тело в речные воды. Мы не соблюдали традиционного траура ни после ухода бабули, ни после смерти новорожденного ребенка Вайнберговой, ни после гибели моего дяди Кубы или тех членов нашей группы, которых поймали и расстреляли. Мы не сидели шиву. Для нас каждый день был днем траура, и поэтому мы просто читали молитвы, немного разговаривали и отправлялись дальше по жизни.
