Бел Кауфман - Вверх по лестнице, ведущей вниз
Все остальные учителя вынуждены меня перевести. Ха-ха! Потому что я перерос всех в классе. Надеюсь, что и вы меня переведете после всех этих дополнительных изложений.
Очень уважающий,
Лу Мартин.
* * *Дорогая мисс Баррет!
Я собираю деньги у ребят нашего класса на рождественский подарок в больницу Алисе Блэйк. Я все время вспоминаю, что она сидела впереди меня. Мы хотим купить ей плюшевую пантеру или кенгуру и написать на ней все наши имена, чтобы знала — мы ее не забыли.
С искренним уважением, Кэрол Бланка.
51. Полюбите и вы нас
Четверг, 17 декабря
Дорогая Эллен!
Уже четвертый час ночи. Спать я не могу, мне нужно с тобой поговорить. Хочу рассказать тебе о том, что произошло сегодня, ничего не утаивая.
Было уже поздно, когда он вошел, мне кажется, я долго ждала. Помню, что я раскладывала и перекладывала бумаги на своем столе, подкрашивала губы, включала свет. Помню шум машин на улице и то, как он вдруг появился в дверях.
Он тихо закрыл за собой дверь и прислонился к ней в ожидании. Помню, что я подумала: как приятно, что он подготовился к нашей встрече — аккуратно причесан, без вечной своей зубочистки.
Я поднялась. Улыбнулась. Сказала, что рада видеть его. Я хотела повидаться с ним все полугодие. Он ответил, что знает об этом. И что мое желание исполнилось, вот он пришел.
Не обращая внимания на его наглый тон, я встала из-за стола и с классным журналом в руках села за парту, предложив ему сесть рядом, чтобы поговорить на равных. Я точно наметила о чем: он должен остаться в школе; надо попытаться поступить в колледж; исправить плохие отметки. О посещаемости, об отношениях с людьми. Я собиралась обратить внимание на несоответствие между его успехами и способностями. Я заранее подготовилась ответить на все его вопросы.
Он развязно подошел ко мне, но не сел. Он возвышался надо мною в расстегнутой кожаной куртке, слегка покачиваясь на каблуках, и глядел на меня сверху вниз, избегая моего взгляда.
Я сидела, держа у груди, как щит, свой классный журнал. Он знал, чего я добиваюсь, сказал Фероне. Он помнит каждый мой добрый поступок, начиная с первого дня, когда я защитила его перед Макхаби. И про бумажник, сказал он, и про найденный у него нож, и про экзамены, и про бесконечные мои просьбы остаться после занятий.
Наверное, шум на улице прекратился, а потом стал громче и назойливее. Я чувствовала, как колотится мое сердце прямо о твердую винно-красную обложку классного журнала. Он должен понять, зачем я его приглашала, сказала я, у меня только одно стремление — помочь ему…
Он не слушал меня. Он продолжал смотреть на меня сверху вниз, как будто мы поменялись годами и я сидела за партой, точно ученица, неуверенно отвечая вызубренный урок. Мои слова не доходили до него, я прямо-таки слышала, как отскакивали они, одно за другим, точно камушки от оконного стекла.
Знаешь, как плавают под водой, и тяжело, и грациозно? Я уже встала. Каким-то образом я поднялась. Помню, как осторожно положила я классный журнал на парту, так чтобы он не упал. Теперь я стояла перед ним безоружная, с пустыми руками. Я ощутила, как смыкаются вокруг нас всеми покинутое здание, опустевшая комната, парты, покинутые, безмолвные, словно надгробья; увидела обрывки бумаги, разбросанные по полу; книги, переполненные словами, стоящие на сломанной полке; бумаги на моем столе, взбухшие от слов… Медленно начала я отступать; медленно двигался он ко мне, безжалостный, как тень.
Немного погодя я оказалась у стены; больше отступать было некуда. Мой голос звучал, как испорченная пластинка, пока не наступило молчание. Шум на улице снова прекратился. Он был совсем рядом. Я взглянула на него и вдруг словно увидела его впервые, будто прежде знала его только по фотографиям, а теперь вот столкнулась лицом к лицу. Именно так.
Где-то загудела машина. Кажется, он двинулся ко мне. А может быть, нет. Я взглянула на него, и у меня не осталось слов, чтобы остановить нахлынувшие чувства.
Ничего не видя, я протянула руку и коснулась его лица. Никакие слова не могут выразить нежность, которую я испытывала. Мне хотелось приласкать его, как дитя, много натерпевшееся в жизни. Как Персефона, я хотела сказать ему: милый, милый, «не так уж страшно здесь в аду». Я хотела ему это сказать, я хотела, чтобы он это знал. Но слов не было, были только мои руки на его лице.
Не знаю, сколько мы простояли так неподвижно, окутанные молчанием. В какой-то момент он прижался к моим рукам, потом, казалось, задрожал от моего прикосновения. Казалось, он вот-вот вырвется, но он не вырывался. Со сжатыми кулаками он был похож на боксера, готового к прыжку.
Его глаза разглядывали меня, не видя. Он испытывал меня. Что он просил у меня? Чего от меня хотел?
Он пришел с определенными намерениями. Он думал (заставлял себя думать), что наши намерения совпадают. Для него это был единственный путь к человеческой близости. А также к тому, чтобы унизить меня, наказать.
Я ничего не знала о его жизни за стенами школы. Я не могла ни представить ее себе, ни вообразить. И все же я знала его. Его лицо рассказало мне все. Молчаливый бой со всеми, столкновение чувств; презрение и желание; беспомощность и ярость. Жажда приникнуть и оттолкнуть, преклонить колени и бросить вызов.
Он ждал, что я подам знак.
Как донести до него мое понимание любви и ненависти, мою веру в любовь, совсем не такую, какую знал он? Жизнь выучила его задолго до меня.
Его глаза стали жесткими. Губы задрожали.
«Идите вы к черту!» Он повернулся на каблуках и выскочил из комнаты. Дверь закрылась за ним, а на улице снова загудела машина. Зачем-то я посмотрела на часы.
Он плакал?
Если да, то он никогда не простит мне этого.
Плакала я. Села за стол, положила голову на руки и расплакалась.
Почему? Время ответов на вопросы придет позже, будут и верные выводы, и неизбежные ошибки.
Потому что спустя несколько часов я уже думаю, что то, что я чувствовала к Фероне, и то, что чувствую сейчас, и что пишу, и что ты прочтешь в моем письме, — все это совсем не одно и то же.
«В чем истина?» — спросил насмешливо Пилат и ушел, не дожидаясь ответа. Но насмешливая Сильвия останется и отшутится от правды. Я пряталась за своим чувством юмора, оно помогало мне поддерживать дистанцию между мной и моими учениками. Это при всей моей увлеченности делом. Дистанция была для меня как куплеты для Пола или «ха-ха» для Лу — она ограждала меня от подлинных чувств.
Возможно, что уже в следующем письме или в следующем абзаце я снова сумею увидеть во всем «смешные стороны»; все мы все быстро забываем. Но был момент, или час, или сколько надо, чтоб выросла любовь, когда мы приблизились друг к другу, Фероне и я, человек — к человеку.
