Салчак Тока - Слово арата
— Дырасс! — не очень по-русски, но от всего сердца произнес негр Самбудин и протянул широченную ладонь мальчонке-пионеру.
— Здравствуйте! — ответил тот.
— Где ты? Москва, Ленинград? Где?
— В Москве живу. Отец на заводе работает. А вы издалека приехали?
Самбудин притянул к себе мальчика, поднял на руки, поцеловал несколько раз, поставил его на землю и… прослезился.
Пионеры принесли табуретки. Из них получилась отличная трибуна. Мальчишки и девчонки, становились на табуретки и произносили речи. Я завидовал им — так бойко они говорили! Они обещали нам, что будут отлично учиться и готовить себя к труду и защите своей Родины. Потом всех нас тоже приняли в пионеры и каждому повязали красный галстук.
Тот малыш, которого приласкал Самбудин, надел негру на шею галстук и взобрался на табурет-трибуну:
— Товарищи! Когда вы вернетесь в свои страны, передайте горячий привет от советских пионеров. Мы желаем, чтобы вы в своих странах скинули капиталистов, чтобы дети у вас были такими же счастливыми, как в Советском Союзе.
Голос у мальчишки звенел. Это был прирожденный оратор!
Самбудин вытер глаза кончиком галстука и, с трудом выговаривая русские слова, ответил:
— Большое спасибо! Обязательно сберегу этот галстук моей дочери…
Выступали и другие гости. Говорили каждый на своем языке — по-русски не решались. Переводили не все, но, в общем, всем было понятно и без перевода, какие добрые чувства вызвала эта встреча с детьми.
Целый день провели мы в лагере. Веселились, играли с пионерами, вместе пели русские песни — «По морям, по волнам», «Дуня, Дуня, Дуня я…».
На обратном пути я потихоньку спросил Самбудина:
— Ты чего плакал?
— В Африке остались жена и дочь — такая же, как этот мальчишка. Не видел уже два года с лишним… Не знаю, живы или нет. Я шел через несколько стран, чтобы попасть в Москву. Мне надо много знать. А что плакал — это не слабость. Это от радости, от восхищения.
* * *
Большинство студентов очень слабо знали русский язык. Но кое-кто вдруг стал делать поразительные успехи. Секрет скоро открылся. Оказалось, наши парни стали ходить вечерами на станцию, где знакомились с русскими девушками. Пример вызвал бурное подражание. Теперь вечерами Малая Удельная пустовала. Все устремлялись «изучать русский язык на практике».
На очередном концерте огромный успех имела новая частушка:
Каждый вечер, как стемнеет,
Вся Удельная пустеет.
Парни к станции стремятся,
Русским языком заняться…
День ото дня становилась теснее наша разноплеменная коммуна. Мы лучше узнавали друг друга, ближе сходились. Наконец-то все «нашли общий язык» — людей разных национальностей и рас объединяла, организовывала, сближала русская речь. И мы старались (не только вечерами!) как можно лучше выучить ее. Все разговоры между собой, все шутки, игры, песни — только на русском! И в программах самодеятельности национальные песни часто сменялись русскими, которые пели все хором.
Жизнь наша протекала в строгом порядке: все было предусмотрено режимом дня. Критиковали за малейшее нарушение правил. Больше всего доставалось от старосты коммуны — Зареса. На снисхождение его нечего было надеяться, будь ты хоть самый лучший друг!
…Однажды и я опоздал с вечерней прогулки.
Ее звали Шурой. Она выросла в детском доме, жила на станции Удельной. Училась в девятом классе. В старом вылинявшем ситцевом платье и сандалиях, коротко стриженная, с веснушками… У нее был очень хороший характер, и мы сразу стали друзьями.
В тот вечер мы долго бродили. Медный месяц высветлил петляющую между сосен дорогу. Шура очень походила на Веру, хотя внешне они и разнились. Об этом я ей и рассказывал. Не помню, в который уж раз, вышли к станции. Остановились возле ее калитки — Шура по одну сторону низенькой оградки, я по другую. Расставаться не хотелось.
— Давай еще погуляем, — предложил я. — Время есть. Я потом тебя провожу…
— Нет, — сказала она. — Возвращайся, Тока. Скоро у вас звонок зазвенит, как у первоклассников.
И засмеялась.
А мне так не хотелось уходить!
— Ну чего ты меня гонишь? Время еще детское…
— Я о тебе беспокоюсь. Вы же, как дети, — ни шагу без звонка! Вас, наверное, и гулять-то по звоночку отпускают?
— Когда я девушек целую, звонка не жду! — выпалил я и внезапно обнял ее, притянул к себе, поцеловал.
— Вот, видишь…
И вдруг — трах! Щека моя запылала. Пока я приходил в себя, Шура повернулась и ушла. И в это время долетел звонок: Зарес дал сигнал отбоя.
Что делать? За девушкой бежать — ее уже след простыл. В лагерь возвращаться — сердце ноет сильней, чем щека… Поплелся к Малой Удельной.
Зарес зазвонил еще сильнее.
Я шел и ругал нашего старосту на чем свет стоит.
Возле дачи ребята окружили Зареса и пели про него частушку. У меня немного отлегло: не один я опоздал.
— Перестаньте петь! — кипятился Зарес. — Все уже спят.
Парни не унимались.
Зарес махнул рукой:
— Я вот вас, голубчиков, продерну, как следует, в стенгазете!
И продернул. И мне тоже досталось, хоть я и не пел частушку.
* * *
Как-то нам сообщили:
— Поедете отдыхать.
— Отчего отдыхать? Зачем отдыхать? Куда ехать?
— На курорт. На Черное море.
О других не скажу, но нас, тувинцев, это известие в общем-то оставило равнодушными. Черное море звучало точно так же, как Малая Удельная. Ясно было одно: куда-то повезут. Наша бы воля, так и не поехали бы никуда. Что может быть лучше нашей дачи, нашей станции?
Дорога всегда полна впечатлений. Даже в изъезженной вдоль и поперек степи, даже на таежной тропе, известной каждым своим поворотом, каждым деревом, всякий раз испытываешь чувство радостного изумления — от пышного разнотравья или ошеломляющего буйства осенних красок, от неожиданной встречи со зверем или от сурового величия заснеженных вершин… Когда же дорога, которой, кажется, нет и не будет конца, впервые бежит и бежит перед тобой, тогда куда ни глянь — все ново, когда все твои спутники (и как только они успевают!) видят больше тебя и наперебой кричат об этом, и сам ты то и дело кричишь: «Смотри, смотри!» — какое же это счастье!
Казалось, мы уже не в состоянии были вместить в себя то, что посчастливилось увидеть в пути. Но последняя ночь дороги уложила впечатления в переметные сумы памяти, и новый рассвет мы встретили прилипнув к вагонным окнам: что-то еще нас ожидает?..
Наверное, нам все-таки рассказывали, куда мы едем, но это как-то не запомнилось, пролетело мимо ушей. И когда, выскочив из-за очередного поворота, поезд очутился возле бесконечного лазурного пространства — справа, слева и далеко-далеко, всюду была вода, мы были потрясены.
— Туапсе, — сказал Пальмбах. — Станция и пристань. Туапсе. Черное море…
Мы подошли к самому берегу. Море. Черное? Может быть, там, вдали, если прищуриться? Кажется, что-то чернеет… Волны, как цепи тувинских плоскогорий; высокие валы с шумом и брызгами падали на берег и, шипя, скатывались обратно. Сколько воды!.. Меж волнами то появлялись, то исчезали лодки не лодки, бревна не бревна, нет — какие-то быстрые рыбины.
— Дельфины! Смотрите, дельфины!
Вокруг нас творилось что-то невообразимое. Люди, приехавшие одним поездом с нами, сбрасывали с себя одежду и бросались в воду. Мужчины, женщины…
— Ну что же вы? — наш физрук Виктор Бердников стащил с себя рубаху, брюки.
Я посмотрел на «своих». Все стояли ошарашенные, косили глазами.
А-а! Была не была. Сбросил все с себя, разбежался, нырнул. Нам ли, сыновьям Улуг-Хема, бояться моря!
Вода теплая, ласковая. Хорошо! Позвал ребят.
— Хоть ноги помочить, что ли? — Барылга гусиным шажком направился к воде, боязливо шагнул, повернулся спиной к морю, хотел что-то сказать и, сбитый волной, заорал:
— Спасите! Тону!
Я подхватил его на руки и вынес на берег.
— Со… Тьфу! Соленая! — плевался Барылга.
Еще через минуту вся наша тувинская десятка бултыхалась в зеленых волнах…
И снова — дорога вдоль моря, берегом, залитым солнцем, поросшим диковинными деревьями. И вот — Новый Афон.
— Будем здесь жить двадцать дней, — разъяснил председатель коммуны Цой Шан У. — Приводите себя в порядок, устраивайтесь. Ужин в шесть…
Разместились в одноэтажном бараке, но нас это не очень-то смутило. Кочевникам, привыкшим к дымным чумам и дырявым юртам, новое жилье казалось дворцом. Теперь уже никто не спрашивал, что значит «отдыхать». Лазили по горам, жарились на солнце, часами барахтались в море…
К воскресному обеду нам подали виноградное вино. Две бутылки на четверых. «Для аппетита». Нашему столику — Шилаа, Барылге, Монге и мне — вино пришлось по вкусу. Мы рассудили так: если за счет коммуны угощают, то за свой счет можно и добавить…
