Борис Фальков - Тарантелла
— Ещё крас-сивей, — завела она глаза к потолку. — Вы уже переплюнули своих учителей, слили в себе их обоих. Так сказать, слили неслиянное. Ну-ка, добавьте ещё соответствующего жару, рапсод-философ! Виновата, тождественного, пожалуйста.
— Поэты, погнавшись за драматизмом — этим обманчивым движением — скрывают ужасную статичную истину. Предпочитают, чтобы труп Патрокла в конце концов красиво оплакали, а труп Гектора ещё красивей проволокли за колесницей. Это и выглядит красиво, и двигает сюжет, вы правы. Поэты имеют дело с судьбами, поэтому им нечего делать с подлинным Ахиллом. Ведь неистово разгневанный Ахилл уже не подвержен судьбе. Пламенный его гнев переплавил и ледяную его судьбу, преобразил её в бесформенную жидкость. В лужу. В высохший овальный след от лужи. Не добраться ей уже до ахиллесовой пяты! Философ, конечно, найдёт пищу для размышлений и в таких некрасивых следствиях. А поэту от огорчения придётся собственноручно убить вслед за Гектором и Ахилла, чтобы не убивать себя. Что до меня, не философа и не поэта, то… Короче, я предпочёл бы быть самим Ахиллом. Я б тогда наплевал на всех своих обманщиков: поэтов, философов, Гектора и черепашку. И после этого вернулся бы в шатёр, чтобы как следует пожрать и уснуть. Короче, чтобы дальше жить, как жил до встречи с ними. Советую и вам забыть о своей черепашке: жизнь продолжается, да здравствует молодая жизнь, я хочу сказать — не пора ли вам пообедать, вон у вас какие голодные глаза! Вроде вот-вот накинетесь и сожрёте.
Но такого рода поблажки делались редко, большая часть доклада подавалась всё же стенографией, знаков которой она решительно не понимала. Агрессивность подачи только ухудшала дело, произносимое тем легче отскакивало от неё. Как ни пыталась она, но так и не смогла сосредоточиться, чтоб хотя бы начать переводить порывистое и смутное, подобное пению без слов, звучание этой речи на внятный язык. Неопределённые созвучия проскальзывали мимо её сознания, будто ей подавались не различные смыслы в разнообразной упаковке богатых аккордов, а одни и те же ободранные, без всякой смысловой оснастки, одинаково голые конструкции-близнецы… пустые, лишённые тяготений цепочки, заменившие собой ряды звучных ассоциаций, не наполненные вообще ничем плоские намёки на созвучия… протекающий мимо в тумане караван худосочных, обескровленных мумий, закутанных в непроницаемые пелены, прикрытых плотной плевой, сквозь которую не проникнуть, которую не взломать… такой нетронутый, девственный колумбарий покойников-слов.
От напряжения, вызванного стараниями усвоить слышимое, она усиленно вращала глазами. В свою очередь, от этого там, и почему-то подмышками, усиливались боли. Да и столкновениe перед дверью гостиницы, оказывается, не обошлось без своих последствий. Левая грудь ныла чем дальше, тем больше, намного сильней правой. Она узнала это, как только обнаружила, что теперь её руки теми же куриными движениями тискают обе груди, будто сравнивают — какая больше болит. То приподнимают их, как взбухшие на солнце дыни, то отпускают свободно качаться. Конечно, она нашла этому простое объяснение: в складке под грудями скопился пот, они неприятно прилипают к коже на рёбрах — и руки их отлепляют, а потом двумя пальцами отводят и прилипший к ним жилет. Но что толку от таких, да и от всех объяснений? Если и после того, как их беззаконные действия выплыли наружу, руки продолжают делать то же самое, снова и снова. Это с трудом вмещается, совмещается даже в воображении, но это так: они совершают те же движения, какие проделывали сегодня ночью. Только тогда как будто без свидетелей и во мраке — но вот теперь движения повторяются при дневном свете, словно воплотилась её тогдашняя насмешливая мысль: проделать это перед padrone. Руки и делают всё это, как положено делать под требовательным взглядом наводящего панический ужас хозяина, пресыщенного старого мужа, отца с львиной брезгливой мордой: так же беззастенчиво. Да, если уж об объяснениях… а какое объяснение этому даст сам padrone? На этот раз не отвертеться, он не может не видеть происходящего.
Да-да, если глянуть на теперешнее тогдашними глазами, то оно несомненно получит объяснение, тождественное самому действию, то есть, разоблачающее. Она взмокла вся, будто стояла перед Адамо совсем голая, лишённая защитных одежд и украшений, всей спасительной оснастки. И опустила голову, словно пыталась скрыть вспыхнувший румянец, которого, конечно же, не могло быть. И увидела на своих коленях царапины: ещё один след ночного, остатки вольной пастьбы в ночном одинокой кобылы. Если и он их заметил, когда она шла к конторке, то обязательно увязал царапины с тисканьем груди, и разумеется — довоображал всё остальное. Только сейчас этим её не смутить. Чем бы это её можно смутить после публичного-то извержения внутреннего, случившегося уже дважды, и во второй раз — перед достаточно обширной аудиторией, не такой, как эта! Она подняла голову и уставилась прямо в дурацкие, наверняка ведь ненужные, разве только для имиджа, очки этой крошечной аудитории. Не воображает ли кто-нибудь там, за этими стекляшками, что все эти её позы вместе — безмолвный зов, не менее внятный, чем громовое страстное ржанье? Которое этот старый мерин, допустим, услыхал в ночи, но не внял ему, потому что не пожелал ему внимать, давно и желать-то разучившись.
Она погромче проскребла ногтями стойку, и раз, и два. Эхо незамедлительно откликнулось на эти звуки: и три. Откликнулось не из углов холла, и вообще не из пространства, а из совсем других углов: из будущего и, одновременно, из прошлого. Она увидела эту, протянутую в обе стороны цепочку. И теряющиеся в полном мраке её концы.
— Что-то не сходятся у вас концы, учитель… — услыхала она чьё-то подвизгивающее хрипение. — Кто ж я, всё-таки, по-вашему — Ахилл, Гектор?
— Ничего не поняла! — почти радостно закричал он. — Какая же, говорю вам, разница! Оба они одно и то же, в разных местах, но одно, а значит — всё-таки вместе, неужто непонятно? Разные они совместны в одном, они — одно событие.
— А с чего это вы так развеселились? Ну, не понимаю я бреда, нет у меня соответствующего органа… Зато я поняла, какая перед вами книжка. Догадаться нетрудно. Ей Богу, лучше бы вы черпали материал для своих уроков из Аристотеля. С тем материалом, может, трудней преобразиться так, чтобы запугать до смерти, зато проще обратить в свою веру. Но тогда, господин учитель, я должна вам напомнить, что всего лишь трижды, — хотя, конечно, и этого немало, надо было поменьше глядеть под ноги, — всего лишь трижды пробежав вокруг стен Трои, Ахилл всё же догнал своего Гектора! Эту черепашку с её окостеневшими лопатками. И я догоню свою… если мне окажут поддержку, хотя бы махонькую.
— За что же это?
— А хоть за… упорство, за честную работу.
— Да не награда это, а подарок, дар! Даётся не за что-нибудь, а просто так… чтобы проявить себя. Хочу поддержать — и всё, никаких причин, только мотивы.
— Вот и проявите себя, сделайте милость, хоть бы и без причин. Просто так.
— Мне, мне ваc поддержать? Повторяю, поддержали Ахилла, то есть, вмешались в дело, напали и схватили Гектора сами боги со своими копьями, создавшие и этих героев, и вообще всю кутерьму! Только мощь их копий способна исказить канонические позы и движения, как бы давно они ни были приняты. Принудить принять другие. Но только их мощь, понимаете? То есть, безграничная, и никакая другая! Да-да, это они превратили статичное качение той позиции в другой вид движения, преобразили его в рост, в становление сюжета. Но увы, те славные боги давно мертвы, а новые не вмешиваются в наши дела. Я, конечно, допускаю, что из симпатии к вам, такой хорошенькой в гневе, они могут лично для вас воскреснуть и помочь. Но то ли они вам поднесут, чего вы так жадно ищете, то ли вам дастся в руки, чего вы так желаете? Свою ли желанную черепашку схватите своими лапками вы? Поверьте, тут могут быть большие неожиданности… Богам-то всё равно, чего именно вы хотите. Они дают то, что сами хотят дать. А вам придётся принять, будь что будет. Что дано — то дано. И вы возьмёте, то оно или совсем не то, что вам нужно. Дарёный конь вам зубов не покажет, разве для того, чтобы укусить, коли полезете перебирать. Вас принудят принять. И сказать ещё спасибо за какую-нибудь ненужную вам дрянь. И вообще, покрепче держитесь за конторку, вот в какой поддержке вы действительно нуждаетесь. А то ещё брякнетесь тут у меня на пол. А он гранитный, не мягкая для барышень постелька… Я что, непонятно выражаюсь? А ну-ка, уберите лапки от моей книжки!
Но она уже и сама увидела свою перебравшуюся через бортик конторки, дрожащую от возбуждения лапку.
ДЕСЯТАЯ ПОЗИЦИЯ
Точнее — от напряжения: дрожь была следствием напряжённости борьбы, в которую переросло её прежде бесцельное возбуждение, результатом схватки с непослушной частью тела. И ей просто повезло, что он посчитал эту схватку прежней, с наружными обстоятельствами, а целью движения её руки всё ту же, измазанную его слюной ветошь. О, если б то, к чему так коварно подкрадывалась рука, с её чуть выгнувшимися кончиками пальцев, действительно было всего лишь книжкой, если б так! Но она-то сама уже сообразила, из-за чего идёт схватка.
