Борис Фальков - Тарантелла
— Спасибо за бесплатный урок, дорогой вице-папочка, — с угрозой прошипела она. — Но мне уже все подарки осточертели. Поверьте, именно такие я получала регулярно и дома, пока не стала совершеннолетней. Лев? Нет, врывался с рассветом в мою спальню почти голый, как… ваше двуногое без перьев, как петух! И кукарекал: всучал мне свои поучения. А теперь вы суёте мне те же замызганные дары, как школьнице, несмотря на то, что я давно не девочка. Я вышла из возраста, когда нуждаются в уроках, лет двадцать назад. Допустим, я виновата сама, всех провоцирую, вашими словами — мотивирую своей мордашкой. Но, повторяю, я давно не девочка, какой-никакой опыт имеется и у меня. И он не противоречит всему человеческому опыту. Взять хоть вас, папочек-самозванцев… С вашими книгами. Самому народу той книги вы поперёк горла стали. И народ создал против вас закон: соответственно ему тот народ отныне составляют только те, кто произошёл от женщин, матерей народа. А отцов… на них на всех плевать, хоть бы их вообще не было, с растёртыми они в кашу вашими ятрами или нет!
— Ну, это не совсем так. Сказано: у кого раздавлены ятра — не может войти в общество. Надо понимать, у кого они не раздавлены…
— Всё равно ни один суд отца не установит! Вон даже судебная медицина утверждает, что отцовство — штука гипотетическая.
— Значит, и медицина согласна с тем, что подлинный отец у всех один? Вот уж не думал… Надо было и мне податься в ваши университеты, в нашем такого опыта ни за что не приобрести.
— Каждый самец мечтает обрюхатить всех самок мира, это верно. В этом вся ваша репрессивная цивилизация. Но я не о мечтах, о законе. А этот закон означает, что народ книги отменил институт отцовства вообще. То есть, саму книгу с её нелепыми установлениями. Ведь она и написана для установления института отцовства, и больше ни для чего. Как видите, дети исправляют ошибки родителя. Это и есть, по вашей же терминологии: ход истории. Народ книги исправил ошибку книги, отменив книгу. Это логично. А вот вы, вроде бы утверждая наличие хода истории, ссылаетесь на книгу. А это значит — что на деле вы отрицаете именно ход. Будто и не может быть никакого движения: снова и снова одни и те же повторы, одни и те же позы… Неужто вы не понимаете, что эту вашу вневременную книгу, застывшую в одной позиции, и движение времени невозможно совместить?
— Э-э… Для чего же, по-вашему, вообще нужно это самое время? Как раз для того, чтобы совместить несовместимое. По меньшей мере — способ вообразить такое совмещение. Вы очень плохо учите уроки. Значит, очень нуждаетесь в повторении.
— Вот-вот, это и есть то самое настырное повторение! А я всё это уже переживала и усвоила намертво, все ваши отеческие уроки, уроки всех святейших отцов, включая Пресвятейшего Отца Фрейда, да и весь ваш городишко со всеми его деталями тысячи раз. Что ж вы думаете, один такой мерзкий городишко на свете? Сколько угодно. Успели осточертеть. Сам этот абсолютно никчемный перебор потерявших всякое значение игрушек, разговор, в который вы меня втянули, тоже повторялся на моих глазах тысячекратно, и самое ужасное — теми же словами. Поверьте, всё это было неотличимое повторение, мать его чёртова бабушка, вашего мудрого учения.
— Тогда чего же вы так гневаетесь? Право, опять, как бешеная. А ведь, вроде, стали было помягче. Ну, повторение, ну, учение… Может, вы его неверно усвоили и теперь надо вас переучивать. Меня всегда преследовало ощущение, что все — это ваша терминология — самки, даже самые выдающиеся, лишь копируют придуманное другими, и копируют с основательными погрешностями. Основная погрешность, конечно, что подхватываются не сами мысли, а сопровождающие их телодвижения. Хотя и цепко подхватываются, с обезьяньей ловкостью.
— Ну да, конечно, бабы не ушли дальше приматов. Разум и не ночевал у них.
— Я вовсе не исповедую примат разума! Но перевести это выражение прямо — и получим действительно: обезьяна ума. Видите? У обезьяны-копировальщицы причины и мотивы движений совсем другие, чем у копируемого оригинала, отсюда и их ненатуральность, очевидная фальшь. Есть и исключение, самка паука… но мне кажется, вы скорей предпочтёте сходство с обезьянкой, как и все ваши сёстры.
— У меня нет сестёр, — отмахнулась она.
Болезненность таких укусов, подозрительно частое угадывание интимных тайн собеседника, она ощущала и на своей шкуре. Их настойчивость была так очевидна, будто угадывание происходило не изнутри угадывающих, а извне. От того, что не они. Знающий эти тайны чуть ли не до того, как они стали известны их владельцу, нарочно подсказывал их другим. Раскрывал всем тайную предысторию каждого.
— Это я так, вообще о женщинах… — пояснил Адамо.
— Ну, и что это за другие мотивы и причины?
— А, какой-нибудь имеющийся в наличии самец, — махнул и он рукой. Скажем, тот, которого и копируют. Впрочем, появится другой — мы и с него успешно снимем копию, какая нам разница?
— Опять ваши дурацкие шутки? Я говорю серьёзно…
— Ну, если серьёзно… Хотите, я вам скажу — когда вы это уже переживали? — быстро выговорил он, внезапно наклоняясь, так что его бледный выпуклый лоб оказался cовсем близко к её тарабанящим по стойке пальцам. Она даже отодвинула корпус от конторки, таким неожиданным было его почти заговорщическое, интимное движение.
— Ровно миг назад, всего навсего, представьте. Никаких не ваших двадцать лет. И не только назад — а и вперёд. Сколько было — столько будет, но все они есть. И два мига, и три… Сколько хотите, это не важно, ведь все они неотличимы друг от друга. А стало быть — все они один миг. И он всегда есть, называется: сейчас. А больше, кроме него — ничего и нет. Не верите? Вы ещё получите доказательства, и жестокие. Уроки не повторяются, а длятся, собственно, длится один и тот же урок. Вы же, непоседа, на миг отвлекшись от него, удрав без спросу на самовольную переменку в коридор, к нему неизбежно возвращаетесь. Ни учитель, ни ваш бдительный папочка ведь не спустят вам длительных прогулов. Догонят — прибьют. И вот, вы неизбежно возвращаетесь, покорно пригнув… выю, совершенно та же. Ну, разве чуть преобразившаяся, возбуждённая от беготни, похорошевшая — или подурневшая, от бешенства. Как уроку повториться, если он и не заканчивается никогда? Зато повторяетесь вы. В вас слишком много бешеной энергии, вам нужно выбежать и порезвиться, как ребёнку. И это искажает ваши взгляды на урок, и на жизнь. Вам кажется, что время бежит, жизнь в движении, туда или сюда. Но это вы бегаете туда-сюда, а ей-то чего скакать, подобно козе? Она незыблемо покоится, она просто есть. Стоит себе, вот как сейчас, а вы наскакиваете на неё с бешенством. Что ж в результате? Расшибаете об неё лоб. Что вам с ней ещё сделать, что ей делать с вами? Она есть, она дана? Ну и хорошо, и порядок.
— Хорош порядочек, в котором находится место… таким его защитникам!
Она окинула и защитника, и место, испепеляющим взглядом.
— Вот-вот, снова дёргаетесь, как укушенная, а что я такого сказал? Была б ваша воля, вы бы устроили всемирный поджог такому порядку, нет? Что вам ни скажи — вы взбрыкиваете, вон уже как приплясываете, не переставая. Или это вы так упражняете мышцы, чтоб времени не терять? Тогда надо благодарить и за укусы, они только помогают разогревать кровь. Они ведь для того и даны, чтоб дурная кобылка не застоялась, и не захирела бледной немочью.
— Что вы себе позволяете! — вскинулась она: настойчивое угадывание её секретного излюбленного образа — укус особо болезненный, в одно и то же, давно ноющее место. Но продолжающееся вспучивание раздражения само подавило и боль, и последовавшую вспышку зуда. Зуд теперь ровно тлел под её кожей, на всём её растяжении — на глубине, приблизительно, двух сантиметров. Нечего было и думать дотянуться до него ногтями, хоть раздери шкуру в клочья.
— Повторите, что это вы там проквакали?
— Вот вы и сами просите повторений, — развёл он руки, вывернув ладони большими пальцами наружу. А потом сложил пальцы правой в щепотку и помахал ею: вверх-вниз. И снова уложил обе ладони на свою книжку. — Значит, уроки приносят пользу. Вы входите во вкус, поздравляю.
Его не сбил её окрик, даже не приостановил, ни на миг. Это его можно было поздравить, это он входил во вкус: исчезновение prete явно развязало ему руки, и он быстро осваивался в этой, с глазу на глаз, позиции. Развязало и язык: стремительная, словоохотливая его речь — словопохотливая, поправилась она ритмизовалась и превратилась в литой поток. Нечего было и думать преградить его какой-нибудь плотиной. Что ж, ты этого от него добивалась, подумала она иначе, теперь терпи.
— Только что жаловались на повторения, а вот — мигнуть не успели, как уже требуете их, вроде они ваша собственность. Не девочка, говорите? Да именно как девочка, которая сама отдала главную свою ценность, и тут же плачет, требует назад. Огорчённая девочка смигнула слёзку, повторяю, — но и это ничего не изменило, снова встаёт перед нею то же чудовище уроков: жизнь. Встаёт и за плечами, и справа, и слева, и повсюду, и обступает её… как же не продолжить плакать, не кричать и не плясать от ярости? Как я её понимаю, эту девочку!.. Как мне её жаль: всё та же жизнь, это ведь ужасно. Эй, signora professore, вы слыхали когда-нибудь о Зеноне?
