Борис Фальков - Тарантелла
Глаза его заблестели. Видно было, что он затронул горячую, его тему. Вот теперь всё ясно: он сумасшедший. Им свойственен такой рассеянный, отрешённый вид, мигом переходящий в возбуждение. Вот уж где действительно поможет и энциклопедия, медицинская. Диагноз таких мгновенных перескоков из депрессии к перевозбуждению, из одного полюса качания в другой, описан там очень внятно. Маниакально-депрессивный психоз, так это там называется, и это объясняет всё его поведение с самого начала. И заодно проясняет всё другое: оставленный университет, одно упоминание о котором вызывает у него мстительное раздражение. Отъезд из большого города в сельскую тишину. А там — упорное сидение в тёмной щели. Побег, а как же ещё, от него жены. Отсутствие практики… Да он конечно же на учёте в психушке, кто ж станет лечиться у больного? И — кто ж тут из них двоих укушенный-то?
Она постаралась терпеливо выслушать донельзя рваный, предназначенный только себе, бред больного. И она проделала это, с мрачной улыбкой. В успехе старания немалую роль играл конфуз с календарём. Туда же частично относилась и улыбка: вопрос, как такой нелепый конфуз мог случиться, продолжал её занимать. И потому слушала она, собственно, вполуха.
Благодаря этому ей удалось вытерпеть полностью и его параноидальное суждение, поданное в рваной стенографической форме, о том, что каждый следующий миг для самого мигающего — как бы новое состояние всё того же мира. Состояние, которое далось мигающему только потому, что он на миг отвлёкся — и тут же вернулся, угодив в резонанс колебаний данности, еле заметной её вибрации, дрожи, дыхания. Мигающему кажется, что мир умирает каждый миг, чтобы снова родиться в следующий. А с чего миру умирать? У него нет причин умирать: он сам причина смерти, нет и мотивов: полнота его полна, и мир всегда полностью умиротворён своей полнотой. Его живая дышащая данность лишь кажется мигающему прерывной, не будучи такой. Начто ей прерываться? Она всегда есть и всегда дышит. Она длится и длится, скупая, неделимая. Нечто вроде качелей, они же двигаются — да, мы это отлично видим. Но они же и ни с места! Их движение разделено на позы, его как бы и нет. Но отрицать движение всё равно не посмеет никто, верно? Даже вы не посмеете, и правильно сделаете. Уж не вам, конечно, отрицать, а самому подателю вам этой данности, создателю качелей. Если уж отрицать кому-нибудь солнце, то не вам, а его творцу. Вам, видите вы его или нет, надлежит лишь послушно сгорать.
Иногда и он откладывал в сторону стенограмму, чтобы процитировать более полный текст своего доклада. Ну конечно, все обобщения лгут, а анализ умерщвляет жизнь, если хотите — да, предпочитаю говорить общепринятыми притчами… Говорит же ваш любимый Физиолог аллегориями, и вы ничего не имеете против, даже цитируете его! Ну и мы процитируем:
— Кто ж не смигнёт, глядя на солнце? Только бессмертные боги не мигают. А смертные, знаете ли, мигают все, так им положено и так ими принято, даже если они и выдающиеся смертные. Возьмите Ахилла и Гектора, я думаю, вы слыхали эти имена… Хотя они и не руководили кафедрой вашего университета.
— Гектора! — вскричала она. — Причём тут Зенон? У него Ахилл и черепаха!
— Ну, Гомер, какая разница? Черепаха Зенона — тот же Гектор Гомера.
— Значит, вот что за книга…
Звучным шлепком ладони по обложке книги он прервал её.
— Что делает Ахилл, узнав о гибели своего друга Патрокла от руки Гектора? Ахилл приходит в неистовство, как от укуса бешеной собаки. Что делает Гектор, увидев неистовство Ахилла? Испуганный Гектор бежит прочь, cтрах гонит его. Ахилл его гонит своею яростью, но и сам гонится за ним. Чем сильней ярость тем больше пугается Гектор, и тем быстрее бежит: гнев Ахилла подстёгивает его, как кнут, подкусывает ему беззащитную пяту, как безжалостный тарантул. И потому Ахилл тщетно пытается дотянуться до беглеца. Да, он видит спину бегущего совсем рядом, рукой подать — но никак не может даже слегка коснуться бешено работающих лопаток жертвы. Чтобы не споткнуться и не упасть, и не угробить тем самым всю свою затею, он часто посматривает себе под ноги. То есть, отводит взгляд от этих лопаток и сразу возвращает его назад, через шаг, через миг! Но этого достаточно, чтобы увидеть повторенную позицию: да, отделённая от предыдущей заметным мигом, но точно такая же спина. Он точно сам попадает в чужие жестокие лапы, в лапы повтора, вместо того, чтобы заполучить желанное в свои. Он пытается отделаться от цепких этих лап, смигнуть… А вдруг они отпустят его в следующий миг, так же, как в прошлый вцепились в него: внезапно? Он снова переводит взгляд себе под ноги, поднимает его назад… и опять перед ним повтор. Что ж ещё? Занудность повторений раздражает, ещё больше разъяряет его. Гнев его усиливается, Ахилл и сам всё яростней силится догнать ненавистного Гектора. Но чем более усиливается его гнев, тем он больше пугает Гектора, и тот ещё быстрей бежит прочь. И по-прежнему никак невозможно до него дотянуться. Он как и раньше не даётся, выскальзывает из рук, вашими словами — подобно обмылку. Гнев Ахилла понятен. Вместо пойманного Гектора ему снова и снова подсовывают прежнего, по-прежнему бегущего впереди него. Вместо иного — всё того же! Как же тут не разгневаться? Он и разгневан. И гнев, гонящий от него Гектoра, вместе с тем кусает и его самого. Рвёт клыками на части его колотящееся изнутри в рёбра сердце, словно оно не своё, а ненавистное чужое. Так и есть, этот гнев — не его, он дан ему извне, как и всё прочее.
— Как красиво! — прошипела она. — Ну, а мораль этой вашей аллегории? Эх, жаль padre смылся… Он-то уж объяснил бы её исчерпывающе.
— А мы и без него справимся, ибо мораль проста: так и вы, тоже в своём роде смертная выдающаяся, поскольку работаете в университете. Вам не дают того, чего вы добиваетесь, подсовывают другое. Естественно, и вы разъярены. Ахилл словно застыл на бегу, и вы застыли в позе нетерпения. Вы оба подобны статуе плясуна. Хотя и пляшете так бешено, что сердца рвутся на части. Перед вашими глазами одно: вечно убегающий от вас желанный Гектор, потому что его гонит вечно растущий страх. У него за плечами вечно — что? Вы, иначе говоря, преображённое гневом лицо Ахилла. И оно ужасно, оно-то и обратило в бегство. Но становясь дальше всё ужаснее и ужаснее, только сильней подхлёстывает бег. Гектор знает это точно, ведь и он по-своему мигает: постоянно оглядывается, вертит головой так, что трещат шейные позвонки, — не слишком ли близок его гонитель! Поглядите на себя, так же поступаете и вы. Гектор оборачивается, и каждый раз видит одно и то же, ещё раз преображённого за миг возросшим гневом — но всё того же Ахилла. Если угодно — опять же вас. Так бы продолжалось до сих пор, если б это дело не надоело богам… Вернее, если бы Гомер не придумал ему конец, не слишком соответствующий характеру этой сцены: у него Ахилл всё-таки догоняет и убивает Гектора. Ну, не сам, немножко помогают уставившиеся на них своими немигающими глазами боги. Что ещё остаётся делать поэтам? Риск слишком велик: никто не станет слушать песни, лишённые концовки. Занудство повествования без финала приведёт любого читателя в бешенство и он порвёт книгу. Бесконечное мучительное лечение заставит самого мирного пациента убить своего мучителя-врача, и затем повеситься.
— Вот бы кто проделал это с вами! Ничего б не пожалела…
— Но так поступают поэты и врачи! Зато у философа Зенона, который о пациентах не думал, а если думал — то настолько плохо, что даже эффектного бегуна-красавца Гектора заменил жалкой ползущей черепахой, повествование полностью соответствует событию. То есть, событие тождественно самому себе. Бедная черепашка Гектор, хотя и не виновата на этот раз ни в чём, ползёт себе и ползёт. А Ахилл снова гневается, несмотря на отсутствие и своей вины, и снова бежит за ней, сам не зная, начто она ему. Он даже не знает, хочется ему этого или нет. Потому что причина его бега не внутри его, а извне. Но он и этого не знает, где ему на бегу различить внешнее и внутреннее? Именно так, будучи неотличимым, извне проникло внутрь, и стало внутренним, заставляя Ахилла снова и снова желать черепашку. Дробить её, одну и единую, своим миганием на части. А черепашке и на такое деление, и на Ахилла вполне плевать, ибо дистанция между ними остаётся и навсегда останется. Ибо они сами не совмещаются на одной дистанции и не совместятся никогда, разве что не в пространстве, а в бесконечности, не во времени — в вечности. Или в том, что вмещает и то, и другое: в воображении. Да и то, если это воображение поэта. А так… изнурённый Ахилл никогда не настигнет убегающего Гектора, никогда не догонит свою черепаху. Но и те не убегут от него. Так и будут вечно ворочаться на расстоянии вытянутой руки мощные лопатки беглецов, распаляя гнев Ахилла, застывшего в одной и той же позе. А не достать ему их никогда. Ибо бег совершается в полном безветрии события, в бездвижимости его.
