Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет
Как только задняя рампа закрылась, я услышал в наушниках знакомый голос диспетчера. Он был по-прежнему суров, но мне показалось, что я уловил в нем теплые нотки уважения. Он говорил с командиром корабля все тем же четким военным языком, которым он отдавал команды при посадке. Безличностно-холодный обмен цифрами с пилотом, ничего больше. Включили двигатель — доложили, получили разрешение действовать дальше. Выехали на рулежку — доложили. Стали на взлетке и снова доложили. Нам разрешили взлет. И вот, когда самолет начал разгон, диспетчер произнес неуставное «Яллабай!»
Это модное словечко появилось на Ближнем Востоке совсем недавно, когда западный мир столкнулся с арабским, и оба эти мира начали скрещиваться, смешиваться, иногда с любовью, а чаще всего с ненавистью. Половина этого слова была арабской, а половина английской. «Ялла» означает «вперед». «Бай» это сокращенное «гудбай». Как перевести «яллабай» на русский? Наверное, как «пока», или, скорее, «ну, давай!» Так обычно говорят друзья при прощании, которое обещает скорую встречу, и хлопают руками, пятерня о пятерню, со звонким всплеском сильных ладоней. Этот иракский парень перед микрофоном явно желал нам удачи, и я словно почувствовал его рукопожатие. Мои глаза стали влажными, не то, чтобы сильно. Так, самую малость. Казбек посмотрел на меня. Он был достаточно проницательным человеком, чтобы прочитать мои мысли. «А ты сентиментальный, Иваныч,» — улыбнулся осетин.
«А ты много говоришь, командир,» — отрезал я, напомнив ему, в чем разница между командиром и хозяином.
Дальше все шло по графику. Вскоре мы почти наверстали потраченные на Ирак часы, и погрешность во времени была в допустимых пределах, которые мы сами для себя установили. На дозаправку тратили столько времени, сколько запланировали. Все формальности решали быстро. На каждом аэродроме подскока повторялась одна и та же картина. На борт поднимался усталый представитель авиационных властей, непременно усатый и в оранжевой жилетке, небрежно наброшенной на униформу. Он быстрым профессиональным взглядом оглядывал кабину. Такой взгляд обычно бывает у пожарного инспектора, пришедшего взять за горло бизнесмена средней руки. Или гаишника перед открытым капотом свежепойманного нарушителя.
Нас ловить на горячем не было смысла. Самолет в состоянии, близком к идеальному. Документы в порядке. Конечно же, в них ни слова правды о том, какой груз мы везем на самом деле. Но досмотр с пристрастием и последующим арестом самолета обычно устраивают тогда, когда есть утечка информации, как правило, неслучайная и прогнозируемая. В нашем случае о том, чтобы утечки не было, мы позаботились заранее. И, кажется, не только мы. Офицер долго на борту не задерживался. От нас он получал как бы случайно оказавшийся рядом пакет, в котором находился гостевой спецнабор. Отдельные предметы из этого набора менялись, но два наименования присутствовали в любом случае. Конверт с несколькими сотенными американскими банкнотами и бутылка виски. В исламе, как известно, алкоголь вне закона. Но в арабских странах при помощи алкоголя порой можно достичь большего, чем с пачкой денег. Особенно уважают виски люди в форме. Форма может оказаться любой. Виски тоже. Размер же финансового подношения должен быть умеренным. Не слишком маленьким, чтобы офицер не обиделся. Но и не слишком большим, чтобы не возникли подозрения относительно того, что находится в контейнерах. Многие мои коллеги теряли свои самолеты не из-за жадности, а из-за чрезмерной щедрости, когда количество купюр в конверте заставляло наземного представителя заподозрить, что на борту есть серьезная контрабанда. Это не мешало чиновнику оставить себе содержимое конверта после ареста самолета. Я же всегда старался быть в курсе конъюнктуры размеров взяток на рынке авиакарго.
Подарочные пакеты переходили в надежные руки. Дозаправка происходила быстро, даже до удивления быстро, если делать скидку на менталитет персонала на площадках подскока. Погода нам тоже благоприятствовала. Над Атлантикой облачность присутствовала, но в умеренных пределах. На море стоял штиль, на высоте девять тысяч над морем обошлось без зон турбулентности до самой Гваделупы. Мы шли красиво и уверенно. Иногда глаза слепили солнечные зайчики. Мне казалось, что я улавливаю отражение солнечного света на гребнях мелких волн, но это, конечно, вряд ли было возможно на высоте девять километров над водной гладью. Хорошее настроение почти полностью овладело моим расслабленным сознанием. Только почти. Под расслабленным океаном моих мыслей беспокойной хищной рыбой суетилось какое-то чувство опасности. А, может быть, предчувствие подвоха. Это чувство было несколько приглушенным, оно давало о себе знать точно так, как нерв под местным наркозом сообщает, что обнажен. Не болит, но слегка беспокоит. Это чувство совершенно не помешало мне долететь до аэродрома Пуант-о-Питр, откуда до точки сброса было, по авиационным меркам, совсем рукой подать.
Солнце шло на запад вслед за нашим «илом». Я увидел Гваделупу справа по борту, когда самолет делал свой первый разворот над островом. Он сверху выглядел, как на рекламной фотографии в туристическом агентстве. Чем ближе к побережью, тем светлее становились темные океанские воды. У самого берега океан был совсем прозрачным. Голубые оттенки постепенно переходили в золотые. Песок ровной полосой лежал между водой и буйными карибскими джунглями. Правда, я знал, что джунглями здешний лес кажется только с высоты птичьего, — и, конечно, нашего, — полета. Заросли были насквозь прорезаны автодорогами европейского класса. Прибрежная зона сплошь усеяна отелями и бунгало, которые вписаны в ландшафт так, чтобы не портить ощущение дикости и нетронутости островной природы. Сверху их было не видно.
Самолет мягко коснулся бетона и сбросил скорость. Появился синий «рено» с мигалками на крыше. Он не торопясь завел нас на дальнюю стоянку, поближе к грузовому терминалу. Когда «ил» занял свое место, из машины вышел чернокожий офицер и махнул нам рукой. Мы открыли дверь и выставили наружу наш металлический трап. Чернокожий поднялся на борт самолета.
В этом случае обошлось без подарочного набора. Гваделупа не просто остров в Карибском бассейне. Это территория Франции со всеми вытекающими последствиями. Взятки здесь не проходят. Черное население острова гордится своими паспортами и принадлежностью к визовому режиму Шенгена.
В Пуант-о-Питр нам нужно было провести несколько часов и вылететь так, чтобы точно в назначенное время войти в воздушное пространство Колумбии и подгадать к вылету пассажирского рейса из Боготы. По моему плану, любезно подсказанному мне Крукоу, наш «ил» должен проследовать точно по пассажирскому маршруту, но на полтора километра ниже воздушной трассы рейсового «боинга». Запас времени у нас был достаточно большой. Казбек принялся в очередной раз изучать расписание рейсов над Колумбией. Петрович организовал обслуживание самолета. Вокруг самолета забегали люди в униформе. На борт поднялись уборщики. В уборке, честно говоря, не было необходимости, но поскольку в оплату включена и эта услуга, мы решили от нее не отказываться. Потом я задавал себе вопрос, а что бы могло произойти со мной, если бы эти черные ребята не проявили любопытства к содержимому контейнеров. Но история, как это известно, не имеет сослагательного наклонения. И моя личная, в том числе.
Черные уборщики хорошо справлялись со своей работой. Меня раздражала только их излишняя суетливость. Синие форменные комбинезоны эти парни носили, надев их прямо на голое тело. Лямки болтались на худых мосластых плечах и постоянно спадали на узловатые жилистые руки. Уборщиков было трое. От них неимоверно разило потом. Парни отчаянно жестикулировали, разговаривая между собой. На Гваделупе говорят по-французски, конечно, постоянно сдабривая речь местными жаргонными словечками, но все же это язык, понятный любому парижанину. Уборщики, кажется, тоже говорили на языке Мольера и Гюго. Но сколько ни вслушивался я в их речь, не мог разобрать ну просто ничегошеньки. Это был какой-то квазиязык, похожий на звукоподражательные словечки, которыми обмениваются герои мультфильмов или клоуны на арене. Было в нем что-то и от арго, уголовного парижского сленга. Да, пожалуй, на арго этот язык походил больше всего. Со временем, даже не зная отдельных блатных слов, ты начинаешь понимать общий смысл сказанного. Но у меня на борту были подозрительные люди, и мне нужно было знать смысл сказанного ими сейчас, а не спустя какое-то время. Я был далек от филологии, чтобы вслушиваться в ту белиберду, которую грузчики говорили друг другу, и спросил их напрямую.
«Вы говорите по-французски?»
«Французский нет, крейоль,» — отвечает самый крепкий и наглый среди них.
«Крейоль?» — переспрашиваю. — «Что такое крейоль?»
