Марк Дюген - Дорога великанов
Я подошел к закрытому окну и сложил руки на спине. В комнате сразу потемнело.
Мать поднялась со стула, чтобы выйти. Я преградил ей дорогу к двери. Как только я покинул свой наблюдательный пункт у окна, в комнате сразу посветлело.
– Я пришел, чтобы ты со мной поговорила.
– Поговорила?
– Неужели тебе нечего сказать? Подумай хорошенько!
– Что ты имеешь в виду, Эл? Здесь не место для семейных сцен, ты это знаешь.
– Ты не орешь только здесь, поэтому я пришел именно сюда.
– Мне нечего сказать кроме того, что ты страшно меня разочаровал.
– И всё?
– Всё.
Надо было видеть отвращение на ее лице.
– Я пришел сказать, что меня взяли на работу в полицию.
Она лишь вздохнула. И только.
– Ты сможешь оплачивать жилье и съедешь?
– Я тебе уже говорил, мама, что собираюсь жениться и жить вместе с женой.
– Она знает, что ты сделал?
– Нет.
– Лучше бы ты ее предупредил. Ее отец коп. Рано или поздно он раскопает твое криминальное досье.
– Досье больше нет. Я прошел комиссию психиатров, и меня признали способным вести нормальную жизнь. Но для этого мне необходимо, чтобы ты со мной поговорила, чтобы ты объяснилась, понимаешь?
– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я объяснила тебе, почему ты урод? Такова жизнь, Эл. Некоторые рождаются нормальными людьми, некоторые – уродами. Ты можешь изображать хорошего человека, но навсегда останешься маленьким мальчиком, который отрубал головы котам своей матери; ты навсегда останешься подростком, который выстрелил в спины бабушки с дедушкой. Ты не виноват, Эл, ты таким родился. Ты не сопереживаешь другим людям. Чужая боль тебя не интересует, на мою боль тебе плевать. Ты знаешь, что я страдаю. Думаешь, я пью от большого счастья? Я пью, чтобы забыть о твоей бесчувственности по отношению ко мне. Ты не представляешь себе, сколько горя мне принес. Ты не представляешь, что значит для матери иметь сына преступника. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я прыгала от восторга и представляла тебя студентам? Ты, наверное, способен выжить, Эл, но не жить. Потому что ты потерял честь. Отец хочет с тобой общаться? Нет. Он вычеркнул тебя из жизни, стер тебя. Из-за тебя он даже не знает, что его старшая дочь мертва. Так о чем мне с тобой говорить?
Она села на стул и задумчиво откусила от сэндвича. Проглотила, печально посмотрела на меня:
– Единственный вопрос, который сейчас передо мной стоит: позволить ли наивной девушке, воспринимающей тебя как рыцаря-великана, разрушить свою жизнь? С моей стороны это было бы безответственно. Если что-нибудь произойдет, правосудие может призвать меня к ответу, Эл. Это логично.
Она выбросила остатки сэндвича в мусорное ведро под столом.
– Я пока точно не решила, что буду делать. Может, промолчу. В любом случае в твоих интересах оставить меня в покое.
Не думал, что гнев способен пропитать человека до кончиков волос, однако именно это со мной и случилось. В меня словно проник злой дух, который хотел уничтожить всё вокруг себя – комнату, здание, факультет – и оставить лишь расщепленную на атомы пустоту. Впрочем, гнев не завладел моим сознанием полностью и, как всегда, испарился. Мать вернулась к работе.
Примерно четверть часа я приводил себя в порядок, прежде чем сесть за руль. Я открыл бутылку вина и выпил ее залпом. Лучше мне не стало, но выпивать вторую бутылку я не хотел. По дороге я ехал медленно, слушал радио, чтобы отвлечься. Мужик с мягким высоким голосом пел песню с дурацким припевом: «Лучше быть чертом, чем парнем этой ведьмы». В конце ведущий произнес имя певца: Скип Джеймс. Затем настала очередь рекламы: «А вы уже попробовали новый дезодорант?» и так далее. Вечно люди что-нибудь продают и никого не уважают.
На меня снова накатило. Я знал, почему больше не сплю: мои фантазии отступили.
62
Покидая университет, оказываешься на возвышенности Санта-Круса, откуда видна полоска океана и, если повезет, Монтерей. Там даже скамейку поставили, чтобы народ мог сидеть и любоваться пейзажем, но – странное дело! – от дороги скамейку отделяла колючая проволока. Именно в этом месте я остановился, чтобы подвезти двух девушек.
Я не знал, стоит ли, достаточно ли я спокоен, чтобы выслушивать пустую болтовню, но в итоге все-таки посмотрел на часы и пригласил подружек в салон. Они меня не боялись. Они пронзительно смеялись, так что у меня уши закладывало, и щебетали о своем, словно я в принципе не существовал. На склоне я резко затормозил. Обе девушки уткнулись носом кто во что. Казалось, до нас уже доносились звуки прибоя, хотя мы были в пяти или шести километрах от океана. Девушки не сильно ударились, зато сразу поняли, кто в машине хозяин. Я извинился.
– Простите, – сказал я, – когда у тебя размер обуви сорок девять, волей-неволей держишь ногу на тормозе постоянно.
Девушки поверили и сразу притихли.
– Куда вас отвезти?
Они ехали в Эптос. Я сказал, что тоже там живу. Они не знали, где находится мой дом, но какая разница? Я сказал, мне еще надо кое-что купить. А именно: проигрыватель и пластинку. Девушки поддержали меня с большим энтузиазмом и пообещали показать пару магазинов на выезде из Санта-Круса.
Меня приняли за электрика, и я почему-то обиделся, хотя электриком работал мой отец. Когда я объявил, что я полицейский, подружки извинились, но я понял, что им по барабану. Продавец в магазине никак не мог отыскать Скипа Джеймса, но наконец выудил альбом тридцатых годов. Девушки постоянно смеялись над какой-то ерундой, словно таким образом пытались от чего-то отвлечься. Пища и визжа, они снова забрались в машину. Мы направились к Эптосу.
63
К матери я вернулся лишь на следующий вечер – с проигрывателем и с альбомом Скипа Джеймса. На моем месте стояла машина Салли Энфилд – пришлось припарковаться перед ней. Я поднялся на второй этаж, чтобы немного отдохнуть. До меня доносились привычные пьяные разговоры, в которые я не очень вслушивался. Я хотел спать. И только.
Меня охватила тревога – и возникло беспричинное желание заплакать. Мое тело словно весило тонну, и я отслеживал каждый свой вздох, чтобы не забывать наполнять легкие. Никогда я не чувствовал такой усталости. Я взял конверт пластинки и посмотрел на фотографию Скипа Джеймса. Никогда не думал, что музыка и тем более черный музыкант могут произвести на меня впечатление. Чернокожих музыкантов я видел в основном в Лос-Анджелесе, когда жил у отца. Впрочем, я не имел ничего против негров. Мой отец говорил: «Блюз – это душа, которая отдыхает». Теперь я понимал смысл этих слов. Следовательно, мать ошибалась, и на самом деле я умел сочувствовать другим людям. А вот мать не жалела никого.
Я уснул на полчаса, затем меня разбудил хохот окончательно нажравшихся теток. От алкоголя и сигарет у них сели связки, и хрипотца звучала зловеще. Я включил проигрыватель и прослушал Скипа в первый раз, затем во второй, сделал громче, еще громче и наконец врубил на полную мощность. Хохот внезапно прекратился. Тетки стучали по потолку шваброй. Мать вопила. Тогда я спустился вниз. Увидел дверь, запертую на ключ. Постучался. Никто не ответил. Я постучался сильнее. В отчаянии я пробил кулаком деревянную дверь и повернул ключ. Тетки стояли посреди гостиной с бокалами в руках, перед низким столиком, заваленным бутылками.
– Что тебе надо, Эл? Не видишь, я с друзьями?
Я внимательно поглядел на Салли.
– Я прекрасно знаю твою жалкую подружку.
Указав на нее пальцем, я продолжил:
– Ее ничтожная жизнь ничего не стоит. Когда Салли Энфилд сдохнет, от нее ничего не останется, даже собаки, чтобы писать на могилу. И от тебя, мама, ничего не останется.
От ярости у матери исказилось лицо.
– Если ты сейчас же не уберешься, Эл, я вызову полицейских и всё им расскажу о твоем прошлом!
Вместо того чтобы убраться, я сел на диван и снова посмотрел на Салли Энфилд.
– Отправляйся спать, я дважды повторять не буду.
– Останься! – крикнула мать.
– Салли, что я тебе велел сделать? Семейные истории касаются лишь семьи, членов семьи, кровных родственников, а не приятельниц-алкоголичек. Убирайся отсюда, пока я не разозлился.
– Не двигайся с места, Салли! – крикнула мать.
Я продолжил мягким голосом:
– То, что я хочу тебе сказать, ее не касается. Если только ты не хочешь поделиться семейными тайнами.
Мать опустила руки, и Салли Энфилд направилась в свою комнату, как наказанный ребенок. Мать закурила длинную ментоловую сигарету и налила себе еще вина. Она явно не знала, как от меня отделаться.
– Ты больше никогда, никогда не будешь мною командовать, мама! Мы остались вдвоем – давай: говори! Я знаю: ты считаешь, тебе нечего сказать, но мне кажется, что если ты со мной поговоришь, то я смогу лучше тебя понять. О прощении я не говорю. Родителей не прощают в обмен на слова – родителей прощают, потому что они мама с папой. Поговори со мной.
