Михаил Чулаки - У Пяти углов
— В логике это называется приведением к абсурду, — объяснил Степа Гололобов.
— Вот именно, чтобы у меня стало абсурдное пузо. А я тоже хороша: поддаюсь. Не-ет, не зря зовусь Пуза-новой!
— Взяла бы от меня фамилию, — пожал плечами Ваня. — И звучало бы, представляешь: «В партии Лизы — Лидия Корелли», а?!
— Нет уж, милый, актрисы фамилий не меняют. Мужей бывает много, а своя слава одна. Вон Кинуля — так и осталась Толстогубова, хотя у Филиппа тоже ничего себе фамилия, да? «Ксения Варламова» — звучит?
— Ну, я-то вышла, когда все в прошлом. Сделала двойной выход: на пенсию и замуж.
Подобные сентенции Филипп слышал от Ксаны много раз, и все-таки не привык и до сих пор обижается: выходит, быть за ним замужем — это доживание, прозябание. И хоть бы была в прошлом примой — нет же, едва выбилась из кордебалета в корифейки, маленькая лебедь в четверке — пик карьеры.
— Зато какое прошлое, Кинуля! Помнишь, как мы?.. Ведь горели, честное слово!
— Только этим и жили! На сплошном фанатизме! В зале по двенадцать часов. И все за закрытыми дверями. Все партии готовили — для себя, потому что знали, что не дадут станцевать. И все равно никакой зависти, потому что выйти хоть в третьей линии — уже счастье! Там сразу какое-то сплошное вдохновение! На сцену! Это же был для нас храм! Разве теперь так относятся? Теперешним поменьше бы поработать — побольше бы в поездки. А в училище преподавателям просто хамят. Я встретила нашу Матушку Кураж — ты ее не знала, она у нас в училище вела характерный, — так она плакала! Ушла, потому что не выдержала. Хотя хорошо, когда раскованные и естественные, вроде как ты говорила, но зато и хамство от этого.
Как так можно про себя: «сплошное вдохновение»! Пусть другие вспомнят и скажут, какое такое было вдохновение. А насчет храма на сцене — это высмеял еще Чехов, но живуч оказался бутафорский храм.
Чтобы избежать продолжения умилительных воспоминаний, Филипп готов был рискнуть — послушать самодельные стихи.
Всякие бывают молодые. Почему обязательно видеть хамство? Вон у папы на работе, в его троллейбусном парке, — стихи пишет, да?
Николая Акимыча не надо уговаривать — он включился мгновенно:
— Забавный парень. Водитель, как я. Только сам говорит, что, мол, временно, что вы еще гордиться будете, с кем работали.
— Ну и как, будете гордиться, Николай Акимыч? — серьезно спросила Лида.
— Кто его знает, Я в новых стихах не очень понимаю. Вот когда «На берегу пустынных волн», тут все ясно. Или про любовь: «Я помню чудное мгновенье». Я так понимаю, что выше Пушкина не прыгнешь, сколько ни старайся.
— А зачем же стараются, пишут? — так же серьезно допрашивала Лида.
— Не знаю. Время другое. Пушкин же не мог написать про эту войну, скажем.
— Значит, пробел восполняют? А про любовь и не стоит после «Чудного мгновенья»?
— Не знаю. Там ведь чувство самое такое полное, с большой буквы. А этот вот — тоже вроде и про любовь, а может, и не про любовь — смутно как-то. Ну правда, он, может, и не настоящий поэт. — Николай Акимыч достал листок. — Вот, если хотите. Сам себя переписывает и всем раздает. Говорит, разбогатеете потом на моих автографах. Читать, значит?
— Про любовь? Ну конечно — закричала Лида.
— Говорю ж, что и не очень про любовь. Наполовину как-то.
Николай Акимыч до сих пор с легкостью проходит медкомиссию — грозу всех пожилых водителей. Вот и читать взялся без очков, только листок отставил далеко.
Взвалить на себя весь мир,
И всю безнадежность мира,
И идти единственным атлантом
С душей, закованной в латы.
Взвалить на себя свою голову.
И все мысли, рвущие голову,
И идти измученным атлантом,
И лизать израненные лапы.
Читал Николай Акимыч плохо. Он, видно, не мог решить, всерьез читать или в насмешку, и потому интонация колебалась. А Филипп, настроившийся посмеяться, потому что не зерит он во всякую самодеятельность, неожиданно поддался обаянию странных стихов.
И нет на свете женщины,
Бесконечно ласковой женщины,
Все прощающей, Все понимающей,
Голову в колени принимающей.
Так идешь одиноким атлантом,
На любовь ставишь заплаты,
А любовь все равно рвется,
Об острые мысли рвется,
А мысли кромсают голову,
И нет ей теплых коленей.
Николай Акимыч замолчал, оглядывая присутствующих в некотором недоумении: смеются или нет? Рассмеялся Степа Гололобов:
— «На любовь поставить заплаты»! А что — тоже образ!
— Ах, перестань, пожалуйста! — рассердилась Лида. — Очень даже искренне, а что еще нужно? Он что — некрасивый совсем, ваш поэт?
— Нет, парень — что надо.
— Тогда странно, конечно, что «нет на свете женщины». Или — не угодить на поэта? Все-таки храните автограф, Николай Акимыч, храните, может, и правда, гордиться будете. А как его фамилия, если вдруг встретится где-нибудь в настоящем журнале?
— Макар Хромаев.
— Не повезло ему, бедному, с именем! — Степа Гололобов по-прежнему смеялся, но как-то раздраженно, как будто неизвестный поэт чем-то обидел его. — Всегда будут поминать телят, которых он гонял или не гонял. И фамилия. Всякий не удержится, будет шутить, что у Хромаева хромает рифма.
— Можно взять псевдоним, — сказала Ксана. — Хотя ни под каким псевдонимом свою суть не спрячешь.
Филипп хотел сказать, что фамилия не имеет никакого значения для поэта — были бы хорошие стихи: вот Блок — смешная же фамилия, если вдуматься, но кто вдумывается, кто замечает? Но ничего не сказал.
И Баня Корелли словно был смущен стихами и поспешил закончить обсуждение:
— Похвастайтесь теперь, Николай Акимыч, своим хобби. Настругали чего-нибудь новенькое?
Ну, Николая Акимыча хлебом не корми! Он не только интересуется историей Ленинграда, но и делает макеты, притом макеты особого рода: реально существующие здания Николай Акимыча не макетирует, это ему скучно, — нет, он либо воплощает неосуществленные проекты, либо возрождает разрушенные или перестроенные дома. Сделать такой макет — всегда целое исследование, так что гордиться у него все основания. За эти макеты его носят на руках в Клубе знатоков города, устраивали уже однажды выставку. Жаль только, что хобби это (кстати, самое слово хобби почему-то ужасно режет слух Филиппу) весьма стеснительно для окружающих: вечно в комнате стружки на полу, разбросаны архитектурные детали, тюбики из-под краски, да к тому же всегда пахнет клеем, лаком, ацетоном, у Ксаны с ее хроническим бронхитом бывает от этого аллергия. Если бы им еще одну комнату, ту, что освободилась после старого гомеопата…
Николай Акимыч суетился, сновал между чертежной доской, верстаком, низким столом, на котором и высилось под чехлом его новое изделие. Казалось, сейчас он заденет своим выпуклым животом чертежную доску, опрокинет самый макет — но никогда он не задевает и не опрокидывает.
— Сейчас-сейчас. Как не показать? Думал, еще посидите, покушаете, но если накушались — я сейчас… Вот!
Николай Акимыч эффектным движением сдернул чехол.
— Вот! Колокольня Смольного собора. Должна была стать высшей точкой Петербурга, выше Петропавловки. Я здесь тоже еще пока только на втором ярусе, посмотрите вот на чертеже, какая она будет.
На чертеже колокольня выглядела невыразительно. Зато на макете, даже недостроенная, непокрашениая, лишенная пока мелких лепных украшений, она впечатляла. Великое дело — объем.
— Замечательно, Николай Акимыч! Вы — кудесник!
— И как все точно. Я не знаю, но чувствую, что все точно, скрупулезно! Поразительно! Прямо искусство!
Николай Акимыч простодушно сиял.
Филипп был рад за отца, тот поработал и получил признание. Но все-таки… Отец — всего лишь дотошный копиист, и за дотошность, за повторение чужой работы, пусть и не воплощенной, — такой успех. И как сдержанно, неуверенно, с полунасмешкой похвалили стих этого неведомого Макара… как его? От слова хромать. Прекрасный стих. И ведь не сравнишь два вида труда: создать свое — стихотворение ли, здание ли, или повторить чужое. Вот и сам Филипп никогда не удостаивался таких восторгов — от той же Лидуси, от того же Степы Гололобова, который сейчас в восхищении от макета, от рабской копии… Чем-то родственны и те восторги, которые пожинают исполнители, все эти скрипачи и дирижеры, — их чествуют как полномочных послов самого Бетховена или Шопена. А снисходительность, с какой музыковеды, закопавшиеся в прошлый или позапрошлый век, относятся к современным композиторам! Этим-то гробокопателям чем гордиться?! Не они же написали «Страсти по Матфею» или «Пиковую даму». А держатся так, будто отчасти и они… Далеко Филипп отвлекся от недостроенной колокольни Смольного собора. Или не так уж далеко: механизм всех подобных неумеренных восторгов всегда один и тот же — легко восхищаться апробированной классикой, не нужно напрягать собственный вкус.
