Михаил Чулаки - Примус
Обзор книги Михаил Чулаки - Примус
Чулаки Михаил
Примус
Глава 1
Есть же имена: Гелий, Гений, Гамлет, Мамонт (вообще-то - Мамант, но даже в энциклопедиях пишут через "о": оно понятнее, когда с хоботом и кривыми бивнями). Поют с эстрады Мадонна, Рафаэль - и ничего. А к имени Любовь мы до того привыкли, что и не замечаем в нем ничего обязывающего.
Наверное, Григорий Иванович Братеев так и рассуждал: если Любовь - хорошо и похвально для будущей женщины, то чем плоше Герой для истинного мужчины? И когда через пять лет после дочки Любочки родился еще и сын, гордый папа вполне последовательно нарек наследника Героем. Хотя время стояло на дворе тихое, тягучее и геройствовать не располагало. В загсе поулыбались, но покорились, записав неслыханное прежде имя в метрику. Пожелали только, чтобы на всем долгом протяжении будущей счастливой жизни сопутствовали новорожденному столь же мирные времена и чтобы состоялся он героем не на какой-нибудь нежданной и несчастной войне, но вырос исключительно героем романов, кумиром прекрасных дам. Разнообразных и несчастных войн, ожидавших вскоре одряхлевшее отечество, регистраторша провидеть не сумела, зато прекрасных дам предрекла вполне.
И стал Герой Григорьевич Братеев.
Рос он под знаком собственного имени, благо не вторглись тогда еще в моду знаки зодиака, - рос и старался соответствовать. В трехлетнем возрасте, когда он, как все, трогательно коверкал слова, сказал однажды "камень преклонения" потому что "преткновение" было ему совершенно непонятно, да и язык об горбатое "преткн" спотыкался. Ничего особенного, малыши выворачивают родную речь куда интереснее, но самое слово "преклонение" оказалось многозначительным, даже пророческим. Само собой сложилось в его сознании, что идол для преклонения окружающих - он и только он. Когда уже в школьные годы он делал уроки, семья ходила на цыпочках: "Герочка занимается!" Правда, он и был отличником с первого класса.
Но что выделяло его из ряда старательных прилизанных отличников: он не был белоручкой. Нормальный отличник, взращенный в интеллигентной семье, все читал, все выучил, все на свете знает, но ничего не умеет делать своими руками. В точности как и папа Героя, который, как говорится, гвоздя вбить не мог. Однажды дома у них потух свет, папа потыкался без толку и успешил на работу, а маме пришлось вызывать монтера. Тот в минуту сменил пробку и спросил у мамы: "А что, хозяйка, мужика у тебя в доме нет?" - "Нету, одна верчусь!" - махнула она рукой. Монтер посмотрел как-то очень пристально и сказал: "Зови, если что нужно - по мужской части!" И денег не взял. В этот момент Герой и поклялся себе, что все будет уметь сам. И потому вскоре строгал, сверлил, мог починить и бачок в уборной, и часы. Не говоря о телевизоре. Чтобы ни от кого не зависеть, ни от каких пришлых монтеров со слесарями! Не любил он "рабочий класс", чаще пьяный и вороватый, как свидетельствовал живой опыт, презирал народников из школьной истории, но понимал, что единственный способ не зависеть от услуг "народа" - чтобы руки были не глупей головы. Учитель труда в школе, которому Герой свои мнения о пролетариате не выкладывал, им восхищался и даже водил на экспериментальный маленький заводик, где стояли крошечные станки - токарные, фрезерные. Учителю физики Герой помогал показывать опыты, за что тот сулил ему карьеру экспериментатора. Такое пророчество, правда, Героя не вдохновляло: зависеть от чужих рук, конечно, унизительно, но прославиться надо все-таки своей головой: героями и лауреатами всегда становятся теоретики! Любке, старшей сестре, он чинил фены, которые она вечно пережигала, украшая свою красивую кукольную головку. Ее даже звали "Мерлин Монро" - немного была похожа.
Любка сначала возилась с ним, как с живой куклой, но начала без всяких шуток поклоняться, когда ему исполнилось едва семь или восемь: мыла его в ванной и при этом обцеловывала с ног до головы, а он во все время приятной процедуры стоял неподвижно "в позе памятника" и на поцелуи отнюдь не отвечал, так что мог чуть не с дошкольного возраста с полным правом отнести к себе известный куплет: "Мне девки ноги целовали как шальные" . Ему семь, ей двенадцать - разница огромная, в целое детское поколение. Но с годами сглаживалась: четырнадцать и девятнадцать - уже гораздо ближе. Родители вечно бывали заняты и охотно довольствовались тем, что дети замкнуты друг на друга переведены, можно сказать, на самообслуживание.
Окружающая мальчишечья среда поначалу поклоняться не хотела, наоборот: ни один окрестный хулиган не упускал случая проверить, "что ты за херой такой вылупился?" После того как его несколько раз порядочно побили, он возненавидел подлую толпу, готовую с улюлюканьем гнать всякого чужака: за непривычное имя, за излишние успехи. Детская толпа охотно преследовала и за неправильную национальность, и тут-то у Героя Братеева все было в порядке, настолько в порядке, что его даже звали иногда примкнуть к большинству и идти бить нежелательных чужаков, но Герой помнил, как гнали его самого, и не поддавался влечениям подлого быдла. Практично рассудив, что ненависть должна быть с кулаками, он пошел в секцию самбо и уже через полгода эффектно кидал оземь всех сверстников, а через год - и хулиганов на класс или два старше. Кидал оземь, норовя с хрустом впечатать в асфальт двора или в кафельный пол школьной уборной. И с тех пор уже никто и никогда над ним не смеялся.
Уже тогда он задумывался: а что такое имя? Почему определенный набор звуков - или букв - неотделим от него, от его тела, от его разума, памяти, фантазии? Строго логичного объяснения не находилось, этот ярлык, конечно же, являлся просто условностью, но эта условность означала не то чтобы многое, она определяла всё: если бы он совершил великие открытия, о которых мечтал, но пришлось бы опубликовать их под неким псевдоименем, слава не доставила бы ему счастья. Он - Герой Братеев, и прославить предстояло не только, даже не столько это лицо, волосы, торс, прославить предстояло имя ГЕРОЙ БРАТЕЕВ, которое, правда, прилагается к совершенно конкретному белковому телу. Но если выяснить, что же в большей мере определяет личность - тело или имя? - то получалось, что имя все-таки важнее. Можно проделать мысленный эксперимент: перенести имя на другое столь же белковое тело - и пребудет в новом теле, несомненно, он; если же на используемое ныне тело прилепить другой ярлык с именем, то личность вспорхнет с легким звоном - и растворится, исчезнет, а безымянное тело останется только что не бездыханным...
Как вообще можно жить, если ты такой, как все?! Если лишен ты насущной всемирной славы, если не знает тебя всяк сущий на Земле?! Герой классе в пятом уже затвердил наизусть: "Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно!" Только, в отличие от Пушкина, он желал славы не ради одной какой-то прелестницы. Каждый не то что согражданин, каждый землянин должен был знать его и поклоняться! И тогда можно скромно отвечать: "Ну что вы, я почти такой как все..." Римские императоры когда-то придумали себе титул: Primus inter pares - "Первый среди равных". Чистое лицемерие, но очень изящное. Император был настолько же выше любого "почти равного" ему сенатора, насколько Сталин был выше любого формально равного Ему члена Политбюро. А как можно иначе?! Но при этом очень важна благородная форма превосходства: всего лишь Primus inter pares - не восседать же на золотом троне подобно варварскому владыке какой-нибудь Древней Ассирии, не возводить же себе пирамиды, как глупому фараону! В результате фараоны давно забыты, а диктаторов, которые ходили в скромных френчах, будут помнить всегда. Но Герой не желал вульгарной диктаторской власти и славы - он не сомневался, что славу ему принесет собственный его гений. В том, что гений таится в нем, он не сомневался: а как же можно жить иначе?!
Повезло же все-таки, что имя его - неповторимое и единственное в мире. Как можно называться Петром или Григорием, которых сотни тысяч? Или Денисом, "в честь" популярных у целого поколения родителей "Денискиных рассказов". Ужасно: быть названным "в честь".
Четырнадцать лет - подходящий возраст для достижения полного самосознания. Во всех отношениях. Сестрица тоже это вовремя поняла. Они жили в одной комнате, хотя с шестого класса родители заговаривали иногда, что пора Геру и Любочку разделить. Но не собрались, потому что очень уж удобно распределились три комнаты: спальня, папин кабинет, детская. Чтобы разделить детей, папе пришлось бы пожертвовать кабинетом. И вот однажды Любка, когда они завели свою игру и она, стоя на коленях, обцеловывала его, как статую, они не остановились, статуя ожила - и Герой твердо удостоверился, что и в самом главном мужском качестве он, конечно же, лучше всех, он - самый первый. Сестра в этом полностью с ним согласилась.
В такой изолированной системе обнаружились сплошь одни удобства: Герой с отроческим пылом не бросался на сомнительных девиц, Любка тоже не мучилась страстями, а потому с разбором ждала подходящего мужа. Замкнувшись в братско-сестринском союзе, они не рисковали занести позорную заразу в дом. И тем более не рисковали привести в дом хуже чем заразу: жаждущих ленинградской площади и прописки приезжих провинциалов.
