Уходящие из города - Галаган Эмилия
Полина ушла и не вернется, ушла навсегда, и если однажды Влад услышит ее вновь, как понять ему – Полина это или кто-то другой, зовущий во тьму ее голосом?
2
Влад не любил животных, а если уж быть совсем честным: опасался их. Особенно собак (в его жизни была только одна хорошая собака, и та игрушечная). Он знал, что в Балбесовке по вечерам отпускают с цепей кавказцев и алабаев, Полина ему рассказывала, как удирала как-то раз от здоровенного пса. Влад тогда представил, что он бы точно упал (нога!) и псина бы славно им пообедала: перед глазами так и вставала огромная морда – шерсть слиплась кровавыми сосульками, клыки желтые, пасть черная – а тело Влада с вывалившимися внутренностями, цветом и видом напоминающими винегрет, лежит в пыльной балбесовской траве. В общем, было за что Владу не любить собак. Котов он не любил уже просто так (они на него не нападали, даже в его воображении). Всяких хомяков, морских свинок и прочую мелочь не любил скорее потому, что они гадили в квартире и за ними надо было убирать. В детстве у них со Славкой жил хомяк, и чистить клетку должен был, конечно же, Влад, так что, когда хомяк исчез, Влад не слишком расстроился, и нового хомяка заводить не стали.
Он учился в седьмом классе, когда в их дом въехали новые соседи. Поселились на первом этаже, как раз под их квартирой. Купили квартиру, сделали в ней ремонт. По качеству привозимых стройматериалов местные мужички-сплетники (те, которые играли в домино в беседке: дядь Вася, Михалыч и дядя Марат) определили: жить тут будут небедные люди. А уж когда повезли мебель, народ и вовсе убедился: соседи у них элитные. Яковлевых пригласили на новоселье. Влад терпеть не мог такие сборища: народу много, в основном взрослые, все толкались, что-то обсуждали и то и дело обращались к нему с дурацкими вопросами, словно ждали, что он, как маленький, скажет что-то смешное или милое. Он к тому моменту уже разучился быть смешным и милым – и только разочаровывал всех неуместно серьезным видом. Он слонялся по комнате, читая корешки книг на полках и изучая хрусталь за стеклом серванта, пока хозяйка, красивая, в больших дымчатых очках, улучив момент, не взяла его за руку.
– Тебе скучно, – сказала она. – Пошли.
Влад не любил проницательных взрослых: неприятно, когда кто-то озвучивает твои мысли, тем более – твое недовольство. Но он молча проследовал за женщиной в соседнюю комнату.
– Смотри, кто тут живет…
Влад увидел в углу большую пластиковую коробку, а в ней – маленького невероятной пушистости щенка.
– Мы его не стали выпускать, чтоб не испугался… – объяснила женщина. – Там столько людей, громкая музыка…
– Какой пушистый, – это все, что смог выдавить из себя Влад. Ну и, в принципе, это была главная характеристика сидевшего в коробке существа. Пушистость, маленькие темные глазки и странная фиолетовая пасть, из которой виднелся темный язык. У них со Славкой тоже были такие пасти и языки, когда они в деревне наелись терпкой черноплодной рябины (черт знает, зачем ели, невкусно же; наверное, только затем, чтоб ходить потом с черными языками – смешно).
– Это редкая порода, чау-чау. Собачки китайских императоров. У них очень гордая, ранимая душа.
– Я не буду ее обижать, – сказал Влад совершенно искренне.
– Хорошо.
Женщина улыбнулась и ушла, а Влад остался. Он присел на пол рядом с коробкой, где копошилось маленькое мохнатое существо. Посмотрел на щенка, а потом сказал:
– Много людей к вам пришло, конечно. Шумно. Не люблю, когда шумят. В квартиру одну, оказывается, может уместиться уйма народу. А если бы в нее набилось, как в автобусе?.. Бывает, так сдавят, что, кажется, хотят раздавить… или на ногу наступят, или локтем в нос дадут…
Он говорил, поначалу запинаясь, а потом уже потоком – из него лились мысли обо всем пережитом, обрывочные, комканные, но такие – как ему самому в тот миг казалось – понятные этому маленькому пушистому созданию. Влад знал, каково это – иметь гордую, ранимую душу.
Когда мать спохватилась, что его нет нигде, обратилась к хозяйке и они обе зашли в комнату, Влад так и сидел на полу возле коробки – и все говорил и говорил:
– Олег все время ходит и поет «Ехали уроды на поминки», на меня смотрит и ржет… а Сашка…
Он ушел домой, и в его душе так и осталась память о маленьком щенке, которого даже не вынесли показать гостям, потому что у него гордая и ранимая душа. Потом этот щенок вымахал в огромного пса, похожего на льва, и часто стоял на подоконнике второго этажа и смотрел на улицу. Влад всякий раз здоровался с ним, говоря не «привет» или «здоров», а «здравствуйте», как полагается при встрече с важной персоной (говорил тихо, про себя, но не сомневаясь, что его слышат).
Потом, когда Влад начал писать свои повести и рассказы – те, которые он сам считал настоящими, – он как будто продолжал рассказывать свою историю той собаке. Он помнил (на филфаке научили), что Блок сказал Ахматовой, что она пишет стихи как перед мужчиной, а надо – как перед богом, но все эти вещи были от него далеки, он писал как будто перед большой пушистой собакой с фиолетовым языком и гордой, ранимой душой. Перед ней он только и мог писать. И лучшее, что он создал, было написано именно так. Но то – не читали.
А писатель – тот, кого читают. Поэтому Влад начал писать про политику и удары с разворота.
Из темноты
На свой день рождения, который отмечали у него на даче, Сашка пригласил весь класс. Пришли, правда, не все: в памяти у Лолы, когда она погружается в тот день, сквозь толщу воды-времени видятся только некоторые лица: Олег, Влад, Надька, Олеська… (Лу понятно почему не пришла – готовилась к вступительным экзаменам. А почему не было Андрея?..) Первый Лолин выход в свет после того, как… в общем, после Полины. Выход новой Лолы. Из зеркала на нее смотрело чужое лицо: раньше это была пухлощекая девочка с обиженно поджатыми губами и большими испуганными глазами – страх, глядящий из них, казался смешным из-за того, что глаза навыкате. Теперь щеки растаяли, как сугробы по весне, глаза стали еще больше и темнее, и это была другая тьма – совсем без страха… Бесстрашие того, кто думает, что выпил боль до дна, вот что в ней было. Лола улыбнулась себе. У осветленных, пожухших волос отросли темные корни. В парикмахерской Лола попросила:
– Состригите все это… мертвое. Ничего, если получится слишком коротко.
Парикмахер, дама средних лет, постаралась скрыть гримасу недовольства: «Ох уж эта молодежь, сами не знают, чего хотят: сперва сожгут волосы, а потом приходят и стригутся почти налысо». Мальчишеская стрижка с задорной челочкой, уголком падающей на лоб, заставила Лолу улыбнуться своему отражению. Улыбка вышла красивая, но немного безумная – может, из-за того, что Лола постаралась задержать ее на лице как можно дольше, не желая отпускать. Удерживая уголки губ поднятыми, она расплатилась в парикмахерской и пошла прочь – все так же улыбаясь, хотя щеки уже начинали болеть.
В витрине магазина заметила платье – черное, в ярко-красные розы – и решила примерить. Такие платья обычно проживают долгую витринную жизнь: привлекают внимание, но не вызывают желания их купить – для большинства женщин в Заводске они слишком яркие, а кто-то даже сказал бы – вульгарные. Но этому платью повезло: Лола купила его. Ее теперешнего размера не было, и она взяла на размер больше, из-за чего глубокий вырез стал казаться совсем уж неприличным, а рукава – слишком длинными. Но это мало ее волновало – ей так понравилось само платье, что было безразлично, как она в нем выглядит: Лола всегда любила именно так – без расчета на взаимность. В этом платье, к которому купила еще и ярко-красные крупные бусы (продавщица втюхала, сказав, что они прямо просятся в комплект), она и приехала на дачу к Сашке. И еще в кроссовках – Сашка предупредил: праздновать будем на свежем воздухе, надевайте удобную обувь. Подарка у нее не было, поэтому она купила бутылку шампанского. Так, сжимая горлышко бутылки и улыбаясь, она явилась на праздник. Никто, кроме нее, не пил шампанского: мешали сок с водкой, а кое-кто – в основном парни – просто водку, не слишком церемонясь; только Олеська Скворцова пила исключительно сок. Отмечали на берегу озера, сидели на бревне, очищенном от коры, теплом и настолько гладком, что с него то и дело соскальзывали на песок, смеялись, отряхивались. В этом песке вязли туфли Олеськи – она, видимо, проигнорировала предупреждение Сашки, или у нее не было другой обуви, кроме изящных черных лодочек. Могла бы их снять и ходить босиком – но на ней были еще и колготки, поэтому она предпочитала мучиться. Шампанское открыли – специально так, чтоб оно выстрелило пеной, облив Лолино новое платье. Потом она пила его из горлышка, бутылка тяжелая, неудобная, но Лола приноровилась.
