Сволочь - Юдовский Михаил Борисович

Я был тогда очень молод и, наверно, не очень постоянен, но по-настоящему выбросить из головы Люсьену мне никак не удавалось. Может потому, что я был влюблен в нее, как ни в кого другого до той поры; а может потому, что мы, вопреки известному утверждению, далеко не всегда в ответе за тех, кого приручили, зато с какой-то ревностью, с каким-то извращенным самоуничижением не можем забыть тех, кто приручил нас.

Проклятый горшок (повесть-притча)

На свете не бывает непримечательных городов. Непримечательных деревень — и тех не бывает. Каждое место или даже местечко, построенное и населенное людьми, обязательно в чем-нибудь необычно. Один город до того вызывающе уродлив, что в самом его безобразии проглядывает некий изыск. Другой до того скучен, что скука его кажется чуть ли не родственницей страсти. А третий так на вид обыден, будто хочет сказать: гляди, вот он я, эталон повседневности, мерило неприметности, визитная карточка провинциальности. Окунись в меня, и окажешься в самой гуще захолустной жизни, пойми меня — и постигнешь ее суть.

Расположенный в одной из германских земель городок Хаттенвальд был, впрочем, недостаточно уродлив, чтобы ужасать, и не слишком скучен, ибо в нем имелось все (или почти все), чем может похвастать самый большой город: рестораны, бары, кофейни, а также музей, в котором за все время его существования побывало меньше посетителей, чем в любом из баров за вечер.

Помимо того, городок обладал уникальными особенностями. Во-первых, глава его звался не просто бургомистром, а обер-бургомистром. Во-вторых, неподалеку от ратуши имелись остатки крепостной стены, по утверждению старожилов — древнеримской кладки, хотя городок был основан в десятом веке, и откуда тут взялись древние римляне оставалось загадкой. Впрочем, нельзя требовать даже от старожилов правдивого свидетельства о событиях тысячелетней давности. В-третьих, центральную улицу городка украшали с двух концов парадные арки, выстроенные на манер парижской Триумфальной, но походившие на нее, как стриженый пудель на льва. Кроме того, меннонитская община Хаттенвальда слыла наисуровейшей во всей Германии, и смиренные хаттенвальдские меннониты [39]этим весьма гордились.

Церковь меннонитской общины и прочие культовые сооружения являли собой главную особенность Хаттенвальда. В сравнительно небольшом городке имелись также: католическая церковь, которую, несмотря на скромные размеры и архитектуру, местные католики именовали собором, протестантская кирха, молельный дом свидетелей Иеговы, мусульманская мечеть и синагога, совсем крохотная, ибо на весь Хаттенвальд было всего два иудея. Тем не менее обер-бургомистр, движимый благородной идеей всеобщей справедливости, решил отдать в их распоряжение и перестроить за муниципальный счет здание бывшей копировальной мастерской. Поскольку, повторяю, евреев было всего двое, а по синагогальному уставу непеременно полагались раввин и кантор, этой двоице пришлось распределить вышеупомянутые должности между собой.

На беду у новоявленного кантора совершенно не было голоса — вернее, был, но звуком своим напоминал рев иерихонской трубы. Но и это оказалось не так уж страшно, ибо раввин был туговат на ухо, и оба прекрасно ужились друг с другом в стенах «дома собрания».

В тысячелетней истории Хаттенвальда имелось немало кровавых страниц. На протяжении ряда веков проживавшие здесь католики и протестанты с завидным упорством и методичностью резали друг другу глотки, пока в городок не заносило какого-нибудь иноверца, вздумавшего исповедовать иную религию. Тогда враги на время забывали распри и, объединившись в любви и вере во Христа, сжигали еретика на костре. И лишь очистив город от скверны, снова принимались за старое.

То было страшное, дикое, полное ненависти и предрассудков время, и нынешние хаттенвальдцы от всей души гордились своей религиозной терпимостью. Они и в самом деле были необычайно любезны друг с другом, улыбались и раскланивались при встрече, интересовались здоровьем чад и домочадцев, не забывая при этом самых дальних родственников.

Даже в мелочах была видна межконфессиональная толерантность: протестанты и меннониты с удовольствием покупали восточные пряности и дешевую баранину в мусульманских лавках, католик-обер-бургомистр неоднократно благожелательно интересовался у глуховатого раввина, не нужно ли сделать что-нибудь для благоустройства синагоги, на что раввин обычно отвечал: «Спасибо, и вам того же». Даже свидетелей Иеговы, несмотря на их привычку вторгаться без приглашения в чужие дома, встречали радушно, а на их неизменное предложение поговорить о Боге откликались предложением выпить чашечку кофе с куском пирога или печеньем.

Время от времени обер-бургомистр собирал в ратуше представителей различных конфессий и обращался к ним с речью. Это всегда была хорошо продуманная, по-своему даже трогательная речь — о мире, согласии, любви к ближнему и терпимом отношении друг другу, невзирая на вероисповедные тонкости и прочие «мизерные различия, которые не в силах затмить то великое, что нас связует». Речь свою обер-бургомистр обычно заканчивал следующими словами: «От всей души благодарю вас за внимание, многоуважаемые господа христиане, мусульмане и иудеи»; или же — если раввин или кантор отсутствовали по той или иной причине — «многоуважаемые господа христиане, мусульмане и многоуважаемый господин иудей».

Жизнь в городке походила на идиллию, а возможно, и на «Утопию» сэра Томаса Мора. Проведав о здешней благословенной терпимости, в городок начали стекаться представители иных, в том числе и не христианских конфессий — православные, индуисты, буддисты, появился даже последователь культа вуду, но не прижился из-за полного отсутствия толерантности, неукротимого желания лезть со своим уставом в чужой монастырь и скверной привычки тыкать в ближних булавками.

— Нетерпимости не потерпим! — торжественно заявил обер-бургомистр, горячо поддержанный согражданами, и незадачливому поклоннику Бондье и лоа Легбы пришлось покинуть город вместе со своими шпильками и ритуальным барабаном.

Остальные новоприбывшие со временем органично вписались в жизнь Хаттенвальда, втянулись в его неспешный и мерный ритм, от души полюбили здешнее спокойное и благодушное существование и называли себя не иначе как хаттенвальдцами. Даже обер-бургомистр начал всерьез задумываться, где бы изыскать средства на строительство православной церкви, а также храмов для буддистов и индуистов.

Хорошенько все обмозговав, он собрал городской совет, куда были приглашены представители всех конфессий, и объявил, что ради соблюдения принципов справедливости и свободы вероисповедания придется несколько увеличить налоги и урезать муниципальный бюджет.

Горожане нахмурились. Они любили справедливость и свободу, но терпеть не могли роста налогов, а к урезанию бюджета вообще относились болезненно. Казалось, мелкое и личное вот-вот возьмет верх над социальным и справедливым, но положение спас глуховатый раввин. Он поднялся и, виновато откашлявшись, заявил, что раввином стал лишь по необходимости, достаточной практики ввиду малочисленности общины не имеет, да и обрезание ему не по плечу. Присутствующие расхохотались, и под этот смех дали добро на строительство.

Новые культовые здания сделали Хаттенвальд еще более неповторимым. Особой красотой они, правда, не блистали, но куда важнее был сам факт их существования, о котором немедленно упомянули все справочники и путеводители. Что же до налогов, то они, поднявшись на ступеньку выше, почувствовали себя на новом месте вполне уютно и возвращаться обратно не желали. Однако благодушные хаттенвальдцы со временем смирились с суровой финансовой необходимостью, а если разговор заходил об урезанном бюджете, вспоминали нечаянную шутку глуховатого раввина и прыскали в кулак.

Идиллия продолжалась. Солнце всходило и заходило над Хаттенвальдом, лето сменялось осенью, зима весной, аккуратно подстриженные деревья и кусты в городском парке отбрасывали такие же аккуратные подстриженные тени, религиозные общины жили в мире и согласии, а обер-бургомистр мягко и неназойливо всем управлял.