Эдуард Тополь - Любожид
– Портфель ищешь? – спросил кто-то по соседству. – Алкаш тут один крутился, «раб КПСС». Он и сфиздил портфельчик. Я сам видел!
– А что ж ты не задержал? – спросил Кольцов.
– А на фуя мне? – пожал плечами сосед. – Как твой-то начал выступать, так у него портфель и сфиздили! А фули? И правильно! Не фуй народ мутить супротив советской власти!
Слушая эту выразительную родную речь, знаменитый русский кинорежиссер Виктор Кольцов, лауреат Каннского фестиваля, бессильно обвел глазами павильон. Хотя все продолжали слушать Герцианова, но Кольцов уже не сомневался, что ни один из них не заступится за своего любимого артиста, когда милиция явится с наручниками.
Вздохнув, Кольцов пошел к своему тестю…
В милиции их обоих оформили в вытрезвитель, а Герцианова еще и побили – не сильно, но больно. И били не по лицу, а чтоб следов не осталось – по почкам, по печени и по ребрам. Затем, перед отправкой в вытрезвитель, дежурный старлей предупредил:
– И скажи, бля, спасибо, что яйца не отшибли! Но больше чтоб не выступал, ты понял? А еще раз выступишь – гоголь-моголь жене принесешь. Усек, артист?
– Усек, спасибо, – ответил Герцианов.
Через час в вытрезвителе, лежа на койке после принудительного промывания желудка, Кольцов сказал Герцианову:
– Ну зачем ты Брежнева изображал? Теперь, даже если я соглашусь делать это ленинское кино, они тебя все равно не выпустят.
– А я не думаю, что теперь они доверят фильм о Ленине такому алкашу, как ты, – небрежно ответил Герцианов со своей койки.
Кольцов повернулся к тестю и посмотрел на него долгим и изумленным взглядом.
– Ты… ты специально это устроил, чтобы…
Тесть кивнул.
– Жидовская твоя морда! – сказал Кольцов с восхищением.
Глава 8
Next year in Jerusalem!
Иудейская религия, разделяя всех людей на избранных и презренных, на благородных и «необрезанных и нечистых», не сближала евреев с другими народами, а разделяла, вызывала подозрительность и вражду между ними. Особенно отталкивающей являлась шовинистическая идея господства над миром, сформированная в «священном писании» и получившая отображение в молитвах… Сионисты неоднократно предпринимали попытки теоретически обосновать стремление еврейской буржуазии к мировому господству…
И. Бегун, «Вторжение без оружия», Москва, 1977Очередь в ОВИР оказалась самой странной из всех очередей, в которых пришлось стоять Рубинчику за сорок лет его жизни. А уж чего-чего, но опыта стояния в очередях у Рубинчика, как и у любого жителя империи, было сколько угодно. От детдомовских очередей в баню, столовую и даже в туалет, когда старшие пацаны заставляли младших выпить по десять стаканов воды и одновременно оккупировали все туалеты, до ночных «хвостов» за хлебом сразу после Второй мировой войны, когда свой четырехзначный номер нужно было писать чернильным карандашом на ладони. А потом многодневные очереди за подпиской на сочинения Джека Лондона, Чехова, Бальзака и даже Маяковского. И многомесячные очереди за ковром, швейной машиной, холодильником, пианино. И многолетние очереди за квартирой и автомашиной. И снова – уже в семидесятые годы – ежедневные «хвосты» за мясом, фруктами, овощами, водкой, лекарствами. Хунта, правящая империей, сделала эти очереди такой же ритуальной частью народной жизни, как у американцев – утренний душ, а у французов – кофе с круассаном. При этом и народ создал свою особую этику стояния в этих «хвостах»: даже в больничных очередях у людей возникало чувство единства и микрофлора семейности. А в очередях за книгами, театральными билетами или кубинским кофе люди знакомились, флиртовали, обменивались политическими новостями и анекдотами, начинали адюльтеры и даже делали предложения руки и сердца. Короче говоря, став в очередь, человек тут же становится частью живого организма, насыщенного и социальной, и сексуальной энергией. Когда Рубинчику было лет тридцать, он мечтал написать пьесу о том, как у подъезда Театра на Таганке совершенно незнакомые друг с другом люди с вечера занимают очередь на «Гамлета», а к утру, к моменту открытия касс, это уже не просто очередь, а почти семья – со своими внутренними конфликтами, драмами, любовью, изменой и гэбэшным стукачом, мучающимся вопросом, «стучать или не стучать?»…
Очередь в ОВИР оказалась совершенно иной. Никаких разговоров, никакого общения! Как на кладбище…
А ведь априори казалось, что чувство семейности должно возникать здесь хотя бы оттого, что в этой очереди стоят только евреи, одни евреи – впервые за всю историю советских очередей! Начиненные знаменитой еврейской биологической активностью и обладающие исторической репутацией остряков, анекдотчиков, трепачей, фантазеров, заводил и непосед, – уж тут-то, среди своих единокровных братьев и сестер, эти люди должны были развернуться во всю мощь своего бесовского острословия и общительности.
Но – нет!
Еще только выйдя из станции метро «Ленинский проспект» и двигаясь по направлению к ОВИРу Октябрьского района Москвы – всего триста шагов по Большой Полянке! – Рубинчик вдруг ощутил, что по дороге теряет себя – свою решимость, энергию, даже половую силу. Словно на той стороне улицы, у дверей райотдела милиции, где стояла сиротливая группа людей с папками и портфелями, – словно там радиоактивная зона. Перейти через улицу и стать в эту очередь на глазах всей Москвы было все равно что добровольно зайти за проволоку Варшавского гетто и нацепить себе на грудь желтую звезду.
Да, здесь, по эту сторону улицы, вы еще свой, советский человек, немного ущербный из-за своей семитской внешности, но все-таки наш. Вы можете спорить с милиционером или бежать к нему за защитой, если на вас напали уличные хулиганы. Вы можете громко разговаривать, смеяться, рассказывать анекдоты, флиртовать с проходящими девушками или нагрубить водителю троллейбуса.
Но там, на той стороне…
Мощное и почти зримое поле презрения к «предателям» и «жидам» окружает ту кучку людей, которые каждое утро выстраиваются перед ОВИРом под присмотром трех милиционеров наружной охраны и незнамо какого их числа внутри. Эти менты не следят за порядком в очереди, они не слышат и не видят тех оскорблений и плевков, которыми награждают «подонков» и «христопродавцев» прохожие. Менты ждут «антисоветских происков сионистов» – демонстраций, групповых петиций и плакатов «Отпусти народ мой!». Поэтому каждого, кто приближается к ОВИРу, они еще издали ощупывают опытным, наметанным взглядом – не спрятаны ли под пиджаком плакаты и транспаранты? Не похож ли ты на фотографии известных им могипдовников активистов-сионистов?
