Эдуард Тополь - Любожид
Вперед! Июньская ночная прохлада уже настоялась на запахах подмосковных лесов, а Можайское шоссе пусто после полуночи – сам Бог велел бегать в такую погоду и дышать полной грудью. И вообще ночь принадлежит молодым и сильным. Не зря в черных массивах спящих домов желтыми квадратами полыхают только окна студенческих общежитий – там, конечно, неистовый секс и истовая зубрежка накануне летних экзаменов. Господи, а ведь жизнь прекрасна! Утром, когда он сдал документы узкогубой, в сером кителе инспекторше ОВИРа, он, выйдя из райотдела милиции, вдруг почувствовал огромное облегчение, почти освобождение, почти свободу! Во-первых, кончились эти круглосуточные терзания «ехать – не ехать». А во-вторых, оказалось, что, подав документы, вы вдруг ощущаете огромную гордость за свой поступок.
Словно вы сами, добровольно пришили себе на грудь желтую звезду и геройски вышли на Унтер ден Линден 1940 года. Во всей России такое же чувство испытали, наверно, только семь русских диссидентов, когда на Красной площади подняли плакаты протеста против уничтожения танками Пражской весны. О, конечно, то были герои – не нам чета! Но с другой стороны, разве каждый еврей, подавший на эмиграцию, не плюнул тем самым в лицо всей этой великой Империи с ее танками, спутниками, бесплатной медициной и лучшим в мире балетом?
Выйдя из ОВИРа, каждый еврей гордится собой так, словно он, как та семерка, тоже вышел на Красную площадь. Теперь, говорит он мысленно тем же ментам, перед которыми всего пару часов назад втягивал голову в плечи, теперь вы можете делать со мной что хотите! Вы можете выбить мне зубы, надеть наручники и отправить в Сибирь, как вчера вы отправили Анатолия Щаранского, – но я уже не ваш, не советский, не раб КПСС!
И еврей дерзко, с вызовом смотрит этим ментам в глаза и впервые за весь день обменивается со своими товарищами по очереди родственной улыбкой…
* * *Да, думал Рубинчик на бегу, странную метаморфозу делает с людьми ОВИР. После него обретаешь непривычную и – что греха таить – даже страшную свободу оторванности от всего – и от СССР, и от Запада. Наверно, в космосе человека охватывает такая же эйфория и такой же страх освобождения от земного притяжения.
Тут Рубинчик стал крутить и развивать эту мысль. Все люди, диктовал он себе на бегу, рождаются под атмосферным давлением в 763 миллиметра ртутного столба и всю жизнь таскают на себе этот столб, как горб. Но в Империи по имени «СССР» на каждого человека, даже ребенка, помимо земного притяжения и атмосферного столба, постоянно, как второй горб, давит ВЕЛИКАЯ СИЛА «родной Коммунистической партии», ее НЕУСТАННАЯ ЗАБОТА, ее САМАЯ ПРОГРЕССИВНАЯ идеология и ее ВСЕПОБЕЖДАЮЩЕЕ учение марксизма-ленинизма…
Это давление Рубинчик обнаружил даже в родильном доме, когда 12 апреля 1961 года, в день полета Юрия Гагарина, помчался туда из редакции искать матерей, назвавших своих новорожденных Юриями. В операционной на стене висел портрет Ленина, и Владимир Ильич, прищурившись, смотрел прямо в распахнутые ноги роженице, встречая своей знаменитой «доброй улыбкой» каждого нового младенца. Да, мысленно писал на бегу Рубинчик, в СССР отцов не пускают не только в операционную комнату, но даже в роддом, и, таким образом, первых в своей жизни мужчин дети видят там на портретах – дедушку Ленина и дедушку Брежнева – еще до того, как увидят лицо отца! А в детских садах и в школах к этому иконостасу святых прибавляются дедушка Устинов, дедушка Громыко, дедушка Андропов и все остальные члены нынешнего Политбюро. И даже дома вы не можете произнести вслух то, что вы думаете об этих членах, потому что ребенок может повторить это в детском саду, и тогда…
О, одного неосторожного слова вашего ребенка будет достаточно, чтобы из детского садика позвонили в райком партии, а из райкома – в КГБ. И – все, ваша карьера рухнула, как конь от подсечки…
Но теперь Рубинчик сбросил этот второй, советский, горб. Вот уже три недели он не ходит на работу в редакцию и не пишет никаких статей. Теперь он зарабатывает колесами – «левачит» по Москве на «жигуленке», который подарил ему тесть три года назад, когда получил Государственную премию и купил себе «Волгу».
Правда, поначалу работа «леваком» и смятые бумажки, которые совали Рубинчику пассажиры, бесили и унижали его. Особенно когда случалось возить чернокожих студентов Университета имени Лумумбы или прыщавых шестнадцатилетних московских подростков. И те, и другие, сев в машину, тут же «тыкали» ему, закуривали и начинали лапать на заднем сиденье своих девчонок. Конечно, он не таксист, и он мог не брать ни африканцев, ни проституток. Но он воспитывал себя и брал их безотказно. Потому что там, в США – он знал это по передачам «Голоса Америки», – десятки бывших советских журналистов, учителей и прочих гуманитариев не находят себе никакой работы, кроме такси.
Это тебе не статьи писать! – издевался Рубинчик сам над собой, крутя баранку под пьяный мат и визг на заднем сиденье. Что с того, что он никогда не славил советскую власть в своих статьях, а даже позволял себе критиковать ее «отдельные недостатки»? Оказывается, умолчание главного и было частью давления, неписаным договором между ним, журналистом, и властью. И – что удивительно! – раньше, до подачи, живя в этой херне – соцдействительности, плавая в ней с детства, как рыба в воде, Рубинчик не очень-то и страдал. Так астматики, живя всю жизнь в сыром климате, привыкают дышать только верхней частью легких, хватают воздух часто и мелко и – живут, работают, детей рожают! Но только попав в сухой климат Аризоны, пустыни Негев или Заполярья, они понимают, что такое дышать на самом деле, полными легкими.
Сейчас, на ночном шоссе, по которому лишь изредка проносились «Волги» и «Жигули», Рубинчик, даже чувствуя, что легкие еще забиты никотином, дышал в полном смысле этого слова. И как легко все случилось, как просто! Два месяца он изводил себя, страшась заговорить с женой об эмиграции. И от этого даже дома стал реже бывать, уезжал в командировки, благо должность разъездного корреспондента давала к тому неограниченные возможности. В редакции, во всю стену кабинета, который Рубинчик делил еще с тремя спецкорами, висела огромная карта Советского Союза, и каждый из них цветными флажками отмечал на этой карте маршруты своих поездок. У Рубинчика были красные флажки, но только он один знал, что каждый его флажок был еще и тайным маяком женственности, который он зажег в темном море российской сексуальной безграмотности. Там, на этих маяках, его ждали, на него молились и его носили в душе, как Бога. О, конечно, он понимал, что те, кому он открыл мир секса, не хранили ему физическую верность. Но ведь он и не требовал этого. Новые Ярославны и Василисы, отмеченные его выбором, должны были стать апостолшами его Церкви Любви и нести свои знания дальше, учить этому русских мужчин, а те – других женщин… Но если бы он явился к этим апостолшам еще раз, если бы позвонил, прилетел, пришел – они бросили бы любого, даже мужа и детей, чтобы рухнуть перед ним, Первым Мужчиной, на колени и еще раз испытать то, что хранится в их крови и теле, как гул и звон Божественного Колокола.
