Изидор Окпевхо - Последний долг
Две ночи назад он не выдержал. Мы все с облегчением увидели, что наш юный друг выключил свет и, по-видимому, собирается лечь спать. Мы и не предполагали, что всю ночь он готовится к осуществлению давней мечты — к побегу. И пока мы, трое, спали, он разрывал на ленты одежду, белье и связывал их в одну очень длинную полосу ткани.
Перед рассветом, когда он счел, что время настало, он в одном белье, босиком тихо выскользнул из нашей камеры. Солдаты у выхода спали, и он легко прошел мимо них к высокой тюремной стене. Хотя эта стена и вправду высокая, при достаточной решительности перелезть через нее можно. На вершине ее из бетона торчат металлические столбы длиной в руку и между ними в два или три ряда натянута колючая проволока. Вся стена в выбоинах, но которым можно забраться наверх, а там — только держись за столб и привязывай спасительную веревку. Всем этим и собирался воспользоваться Агбейэгбе. Но он упустил из виду одно решающее обстоятельство. Одна из тюремных овчарок, заметив его, начала яростно лаять. Спавшие солдаты проснулись, мгновенно стряхнули сон и подбежали к Агбейэгбе, когда он уже одолел половину стены. С автоматами наизготовку они яростно закричали, чтобы он слез — не то будет хуже. Медленно Агбейэгбе спустился и спрыгнул на землю. Как только он стал на земле, несколько солдат отбросили автоматы и накинулись на него. Они били его, и били, и — о, как они били мальчика!
Лай полицейской овчарки и крики разбудили нас. Как только раздался шум, мы втроем сразу вскочили. Я включил свет, и, когда оказалось, что нашего соседа нет с нами, мы поняли, что случилось. Мы выбежали во двор в ту минуту, когда Агбейэгбе под угрозы солдат стал спускаться вниз. В неловком молчании мы беспомощно наблюдали, как они избивают его, — если бы мы вмешались, нас могли бы счесть за сообщников, и тогда бы ему и нам было хуже. Они убедились, что Агбейэгбе не способен пошевелиться, и потащили его в глубину тюрьмы, в карцер для непокорных. Он называется «бокс».
Больше его мы не видели. Нам всем стало очень грустно. В первый раз я увидел, как плачет Отец. Кто-то сказал, что Агбейэгбе сам напрашивался на такой конец, и, по-моему, в этих словах не было ничего, кроме грустного осуждения той необузданной злобы, которой поддался наш юный товарищ…
Но теперь в моем сердце немного радости. Разумеется, с облегчением я узнал, что я снова свободный человек. И добрая воля, проявленная этим утром, была немалым искуплением трех с лишним лет незаслуженного заключения. Когда мне объявили, что я свободен и могу отправляться домой, я сказал, что у меня нет ни пенса на проезд, и тогда один стражник вынул из кармана и протянул мне фунтовую бумажку. Другой дал мне десять шиллингов. Они попрощались со мной за руку и пожелали мне всех удач на свободе. Это было прекрасно, и я от сердца поблагодарил их за доброту. Их прежние строгости полностью испарились из моей памяти, да и сами они в эту минуту показались мне обыкновенными людьми! Чиновник, объявивший о моем освобождении, вызвался узнать, нет ли попутной машины, и очень скоро меня посадили в этот военный «лендроувер», идущий в Охуху, всего в одной миле от моего Урукпе. Два добрых солдата обещали высадить меня на развилке, там, где дорога сворачивает налево, в Охуху…
Кажется, я приближаюсь к концу путешествия. Места здесь выглядят очень знакомыми. За эти три с лишним года они как будто не переменились. Деревья несутся мимо «лендроувера», как напуганные стада, но места, конечно, очень знакомые. Да, я опять дома!
— Ога, — говорит солдат за рулем, — вам ведь надо в Урукпе?
— Да, — отвечаю я.
— Так мы приехали.
— Да. Большое спасибо.
— Вы сойдете здесь, а мы поедем дальше. — Он тормозит у обочины перед развилкой.
— Большое спасибо. — Я вылезаю из машины. — Я обоим вам очень признателен.
Я вылез, и они тотчас двинулись дальше.
— Счастливо! — кричу я им вслед и машу рукой.
Но они уже далеко и не отвечают. Да поможет вам бог, добрые люди.
Уже вечер. С утра я не ел. Но радость возвращения превозмогает голод. С минуту я стою и оглядываю знакомую землю, потом бледно-голубое вечернее небо. Я хочу скорее домой, дом мой совсем близко.
Первый, кого я встречаю, — безумный Эсеогене. Это странно. Он был последним, кого я видел в тот несчастный день больше трех лет назад, когда меня повезли на «лендроувере» в Идду.
— Эсе! — Я окликаю его. — Ты еще жив?
Как всегда, он сидит под старой огромной вишней, сгорбился над угасающим костерком. Он хмуро глядит на меня, узнает, несмотря на бороду, и лицо его оживляется слабой улыбкой. До болезни он работал уборщиком в доме нашего городского вождя и, должно быть, что-то да помнит.
— А почему мне не быть живым? — Он внезапно мрачнеет, — Это ты почему живой? Тебе надо бы умереть. Тебе лучше бы умереть, чем жить.
— Почему, Эсе? — Я слегка озадачен. Наверно, Рукеме сказал правду, что все в этом городе против меня — даже безумный против меня!
— Почему мне лучше бы умереть? — спрашиваю я снова.
Но он отворачивается, ворошит угли, поправляет грязную тряпку на бедрах.
— Уходи отсюда, — шепчет он, — Об одном жалею, что сам там не поживился, ха-ха-ха! — Он смеется.
Я не понимаю ни слова. Мне надо бы умереть? Он там не поживился? Где? И чем? Эсеогене безумен, по меня слишком долго здесь не было. Конечно, здесь произошло слишком многое, я слышал свидетельские показания Рукеме и новости по радио, и я не могу с легким сердцем отмахиваться даже от слов Эсеогене. Он не поживился! Где? И чем?
В недоумении, в тяжких раздумьях я ухожу от безумного и направляюсь домой. Следующим на пути мне встречается портной Эсири на велосипеде.
— Как поживаешь, Эсири?
Он резко тормозит. Не сразу меня узнает. Как только, до него доходит, кто я, он раскрывает от изумления рот.
— Да, это я, Мукоро, — подтверждаю я.
— Мукоро!
— Да. Как поживаешь? Что тут происходит?
Он печально качает головой.
— Слишком много. Слишком много всякого происходит. Так ты снова свободен?
— Да, — Теперь я не на шутку встревожен. — Скажи, что тут происходит?
— Коро, брат мой. — Он кладет на плечо мне дрожащую руку. — Иди домой, отдохни и…
— Ладно, но ты мне скажи, что тут происходит.
Вместо ответа он смотрит вокруг себя и широким движением руки приглашает меня посмотреть.
— Неужели ты сам не видишь? Неужели ты сам не видишь, что в городе — трудное время. Посмотри хорошенько вокруг себя.
Да, я сам вижу, что тут происходит немало дурного. Передо мной два дома, разрушенных до неузнаваемости, надо всей окрестностью нависает давнее запустение.
— Кажется, это дом Опокпасы? — Я с трудом узнаю его по развалинам.
Эсири кивает. Но он не ответил на мой главный вопрос, и я не могу успокоиться.
— Печально. Ты в последнее время видел мою жену и сына?
Он вздыхает и качает головой.
— Коро, брат мой, прошу тебя, иди домой и…
— Почему ты мне не отвечаешь? — Я уже не могу победить в себе возбуждение. — Что случилось с моей семьей?
— Я… я… я не знаю, Мукоро. Не знаю. Прошу тебя, иди сначала домой.
Я не могу идти, как шел. Я бегу. Неужели Рукеме врал до конца, врал, что моя жена и сын целы и невредимы?
Я бегу и бегу и останавливаюсь лишь перед моим домом. Двери и окна закрыты, но, кажется, ничего не переменилось. Я протягиваю руку к дверной ручке и вдруг вижу автомат — он лежит на земле рядом с крыльцом. Я оглядываюсь и вижу — в углу двора мочится солдат. Что я могу сказать? Солдат поворачивается и видит меня у двери и тотчас же подбегает ко мне с угрожающим видом.
— Ты кто? Чего тебе здесь нужно? — Он быстро поднимает с земли автомат.
— Между прочим, это мой дом, — говорю я. Что еще я могу сказать?
— Ага. — На лице его облегчение, он, должно быть, поверил мне. — Значит, это вы, сэр? Мигво.
— Врен до, — отвечаю я на приветствие, хотя по-прежнему не могу понять, что происходит и что он здесь делает. — Кто ты, сынок?
— Я сын Рубена Окумагбы.
— Вот оно что. — Я хорошо знаю его отца. — Не слыхал, что ты стал солдатом. Что тут происходит? Где моя жена и сын?
— Они у нашего командира. Мне приказано охранять ваш дом. Идемте со мной — я отведу нас в казармы.
Неохотно я следую за ним. Всю дорогу он не говорит ни единого слова. Я в смятении. Теперь я уверен, что что-то действительно произошло. Мы идем по улицам, и я вижу новые и новые разрушения от налетов, о которых слышал в тюрьме по радио. Дом Болокора стерт с лица земли. Какое несчастье! И базар — он сгорел дотла. Дом Ониемораме трудно узнать. Но что же…
— Послушай, сынок, — говорю я своему провожатому, — скажи мне хотя бы, отчего моя жена и сын у вашего командира. Что, у них неприятности?
— Не беспокойтесь, — говорит он. — Вот мы и пришли. Сейчас вы их увидите.
Я молча глотаю набегающую слюну. Мы на окраине, так что казармы уже видны. Мы подходим к воротам, и часовой поднимает перед нами шлагбаум. Я всматриваюсь в лица солдат, они отвечают пустым, ничего не значащим взглядом. Отсутствие отклика в их глазах все больше и больше убеждает меня, что случилось что-то ужасное. Сын Окумагбы и я отошли на порядочное расстояние от солдат у ворот, и вдруг я слышу их хохот. Я быстро оглядываюсь, хочу знать, чем вызван их хохот. Да, они глядят на меня, их лица красноречивы. Что же…
