Мануэл Тиагу - До завтра, товарищи
Во время диспутов Важа с Маркишем и Витором у него возникло чувство отвращения к болтунам, постепенно он начинал испытывать к ним глубокую антипатию. И в то же самое время он привыкал уважать тех, кто говорил мало, а делал много, тех, кто прост и скромен. Раньше Маркиш был для него примером борца, а Лизета хорошей девушкой и не больше.
Сейчас он представлял себе весы, на одной чаше которых — Маркиш, на другой — Лизета. По всей вероятности, чаша Лизеты перетянула бы. Той Лизеты, что сейчас была перед ним, высокая, худая, со стыдливым выражением лица, с белокурыми волосами, которая двумя фразами сказала то, о чем Маркиш твердил во многих речах.
— А другие? — спросил Сезариу.
— Ты же знаешь, — ответила Лизета. — В комиссии единства мы все заодно. Затягивать нельзя. Мало ли что будет через месяц. Ты знаешь дату?
— Завтра или послезавтра мы узнаем.
«Это к счастью, что Витор ее оставил», — промелькнуло тут в голове Сезариу.
— Послушай, — сказал он, обнимая ее за талию, — если я должен буду надолго уехать, поедешь со мной? Или нет?
Девушка засмеялась. Неужели он сомневается?
12
Афонсу сидел на обочине, уставясь на кизиловые деревья. Под мышкой он держал сверток в коричневой бумаге. Афонсу устал, ему хотелось есть и пить.
С тех пор как он начал новую жизнь, у него было очень мало свободных дней. Поручение за поручением, бессонные ночи, еда на скорую руку, беспокойные и утомительные поездки, снова поручения, опять поездки, и опять поручения, и опять поездки. Случалось, он приходил домой за полночь, потный, натруженный, валился в постель, но все время просыпался и смотрел на будильник. Через несколько часов лихорадочного сна он должен был вскакивать на ноги и снова уходить.
Но до сегодняшнего дня он скрупулезно выполнял все поручения. Часто ему казалось, что масса указаний и советов по конспирации абсурдны и несносны.
Например, по какому праву требуют, чтобы он брился каждый день? Чтобы шел пешком хоть сто верст, лишь бы не появляться на остановке автобуса в какой-то там дыре? Там, видите ли, может быть слежка. Чтобы он не брал в том-то месте у того-то товарища (а товарищ все делал по доброй воле!) еду, потому что товарищ «погорел»?
Но пока он благополучно выполнял свою работу: распространял листовки к 18 мая в окрестных селах. Впрочем, Афонсу, сидя на обочине, думал не о предстоящей забастовке, а о правилах конспирации.
На кизиловом дерезе виднелись обильные плоды. Фиалью рассказывал, как два товарища поплатились тюрьмой за желание полакомиться чужими ягодами. После этого всем было строжайше запрещено рвать любые плоды без разрешения хозяев.
Но об этом легко судить, когда ты не голоден или обладаешь незаурядной силой воли. И потом, какую опасность может таить это пустынное место? Здесь ни домов, ни сторожей, не видно ни одной живой души. Что за беда, если протянуть руку и сорвать несколько ягод?
Когда Афонсу пришел к этой мысли, он уже стоял у дерева и его рука была поднята. При высоком росте не составило большого труда быстро наполнить карманы кизилом.
Приятно сидеть у обочины, жуя свежий кизил. Несмотря на удачный исход, он продолжал следить за дорогой, но не из опасения, что появится хозяин (знаем мы эти бабушкины сказки), а потому, что на подходе был Фиалью. Лучше избежать, чтобы Фиалью застал его поедающим кизил. И не потому, что сам он не способен об этом сказать, просто таким образом отменялся ненужный спор, который испортит на весь день настроение.
Афонсу глянул на часы, заметил, что стрелки оставляют три минуты до назначенного срока, и запустил в рот горсть кизила. Хоть бы Фиалью опоздал, тогда можно будет успеть очистить карманы.
На повороте появился Фиалью.
Афонсу встал и пошел навстречу.
— Ты голоден? — вместо приветствия спросил товарищ, окидывая взглядом его, а затем окрестность.
Эти слова хлестнули Афонсу: неужели Фиалью наблюдал за ним издалека? Неужели плохо вытерты губы и подбородок?
— Да, голодный, — приглушенно ответил он.
— Тебе повезло, — произнес Фиалью, продолжая смотреть по сторонам. — У меня с собой кое-что есть.
Они уселись на то самое место, где сидел раньше Афонсу. Фиалью развернул узелок с хлебом и жареной рыбой. Разделив строго пополам, он половину отдал Афонсу, а сам принялся за свою порцию.
— Кто-то здесь уже был, — кивая на кизиловые косточки под нолями, сказал он. — Ты все роздал?
Альфонсу пришлось напрячься, чтобы понять смысл вопроса.
— Еще не все, — показывая на сверток, пояснил он. — Остались эти.
Фиалью жадно откусил кусок хлеба.
— Осталось немного? — сказал он с набитым ртом. — Потом распространим, сначала подумаем, как утолить жажду. От такой еды страшно хочется пить, — закончил он, смотря на кизиловое дерево.
Афонсу молча доедал свой обед, с беспокойством следя за косточками кизила, разбросанными по земле.
— Ты прочел листовку? — И на утвердительный жест Афонсу добавил: — Увидишь, забастуют все.
В этот момент Афонсу впервые почувствовал пользу и важность своей работы. И неизвестно почему вместе с этим чувством к нему пришло другое, чувство грусти и усталости.
13
Если бы человек со стороны прошелся в эти дни по району, он бы не заметил ничего особенного. На заводах и в полях, в учреждениях и канцеляриях работа шла как обычно. По дорогам и улицам ходили обычные люди с обычными лицами.
Тем не менее огонь разгорался, готовый полыхнуть. Массы готовились к выступлению. Не на бурных собраниях. Сначала на свиданиях и коротких встречах двух-трех человек, где обменивались короткими фразами.
В городе и деревнях, в учреждениях и около них, на многолюдных железнодорожных платформах и на молчаливых полях, днем и когда наступала ночь, в бедных домах и на тихих улицах давались короткие указания, уточнялись последние детали, высказывались сомнения.
Не все верили в успех. Дело было непростым и нелегким. В фашистском государстве поднять на борьбу в один день и час тысячи трудящихся! Это титанический труд. Как могли проделать его те десятки людей, вынужденные скрываться, свободе которых угрожало любое неосторожно сказанное слово?
Так, например, думал плотник Маркиш.
Он еще раз поговорил с Сезариу и, поскольку не убедил его, пошел к Энрикишу.
— Плохо подготовленные акции всегда дают плохой результат, — сказал он. — Лучше меньше, да лучше сделать, чем желать совершить нечто грандиозное без должной подготовки. Ведь мы погубим то, что имеем.
Энрикиш, казалось, заколебался.
— А листовки? — настаивал на своем Маркиш. — Где это видано, чтобы массы призывались на борьбу одними только листовками? Хочешь не хочешь, надо признать, что организация у нас не на высоте, нет подлинного влияния на население. Желать чего-то — это мало для того, чтобы желаемое произошло. Неудачи дискредитируют партию.
Там, где Маркиш видел непреодолимые трудности, другой человек находил простой выход. Таким человеком была Лизета. Она спросила у женщин на своей фабрике:
— Если все забастуют, что будем делать?
Почти все ответили:
— Если другие забастуют, я тоже.
Когда она сообщила Беле день забастовки, та спросила:
— А точно все прекратят работу?
— Почему же нет?
Да, было много разных взглядов на забастовку. Противоречивые чувства, противоречивые мысли. Оптимизм, вера, недоверие, страх, воля, спокойствие, сознание долга, воодушевление, сомнение…
В один из этих дней, вечером, на безлюдной улице недалеко от лесопилки, тихо разговаривали три человека.
— Осталось три дня, — произнес хромой, опираясь на костыль. — Веришь, я только сейчас начинаю жить.
— Черт возьми! Это правда! — с улыбкой ответил второй, малорослый толстяк.
Если бы кто подслушал этих людей, а затем перенесся на несколько километров и послушал, о чем говорят у таверны другие люди, то с трудом поверил бы, что говорят они об одном и том же.
— Давно надо было устроить это, — говорил черный от угольной пыли рабочий, — но не слишком ли далеко дело зайдет?
— Хуже всего то, что расплачиваться придется нам, — ответил другой, оглядываясь.
— Раз нужно, значит, нужно.
— А нельзя ли переменить?
— Машина уже заработала. Никто не может ее остановить.
Он называл это машиной и имел на то основание. Однако речь шла об особой машине, которая не имела ничего общего с механикой. Эта машина была собрана не из бездушных, пригнанных друг к другу деталей, а из людей, сложных и разных. Остановимся на разговорах Мануэла Рату и Гашпара.
Говоря о прекращении работы на «Сиколе», один из членов комиссии единства доказывал Гашпару:
— Будь спокоен, друг, я ручаюсь за свой цех.
— Я сам пойду туда, — парировал Гашпар. — Это надежней. Вы без меня ничего не сделаете.
