Марио Варгас Льоса - Тетради дона Ригоберто
Однако в столовой мальчика уже не было. Хустиниана укоризненно качала головой, протягивая хозяйке окровавленную салфетку.
— Он убежал в слезах, сеньора. И не из-за носа. Вы порвали книжку про его любимого художника. Представляю, как ему было горько.
— Отлично, значит, тебе его жаль. — Донья Лукреция без сил упала в кресло. — Наверное, ты до сих пор не поняла, что случилось. Это Фончито писал мне анонимки.
— А он клянется, что нет, сеньора. Клянется всем, что ему дорого, что их писал его отец.
— Ложь. — Донья Лукреция чувствовала себя совершенно разбитой. Только обморока не хватало. Скорее в постель, закрыть глаза и проспать целую неделю. — Его выдали маска и зеркало.
Хустиниана наклонилась к хозяйке и говорила ей почти на ухо:
— А вы уверены, что он не читал этих писем? Что вы совершенно точно ему о них не рассказывали? Фончито у нас премудрый филин, сеньора. Как он мог так глупо попасться?
— Я не читала ему писем и ни слова не говорила о маске, — упрямо повторила донья Лукреция. И тут же усомнилась в собственных словах.
А что, если говорила? Вчера или позавчера? Все эти дни голова у женщины была занята бог знает чем; вместе с анонимками на нее обрушился целый каскад тревог, надежд, подозрений и мечтаний. А что, если Хустита права? Что, если она упомянула, пересказала, а то и прочла пасынку отрывок про маску и зеркало? В таком случае, оскорбив и ударив мальчика, она поступила несправедливо.
— Я так устала, — пожаловалась донья Лукреция сквозь слезы. — Полностью вымоталась, Хустита, до самого донышка. Наверное, я сама ему сказала и забыла. Где только была моя голова? Не знаю. Вот бы уехать из этого города, из этой страны. Туда, где никто меня не знает. Подальше от Ригоберто и Фончито. Мне кажется, я провалилась в глубокий колодец и никак из него не выберусь.
— Не надо грустить, сеньора. — На плечо доньи Лукреции легла ободряющая рука Хустинианы. — Не терзайтесь. Есть надежный способ узнать, кто слал вам весь этот вздор, Фончито или Ригоберто.
Донья Лукреция подняла голову. Горничная лукаво улыбнулась.
— Ну как же, сеньора. — Казалось, она улыбается не только губами, но и глазами, зубами, даже жестами. — Вам ведь назначили свидание? В последнем письме. Просто пойдите туда и сделайте, что вам велели.
— Ты думаешь, я способна на эти глупости из мексиканских сериалов? — вяло возмутилась донья Лукреция.
— Зато узнаете, кто автор анонимок, — заключила Хустиниана. — Если хотите, я пойду с вами. За компанию. Если честно, я умираю от любопытства. Папочка или сынок? Кто из них?
Девушка рассмеялась так мелодично и заразительно, что и донья Лукреция не сдержала улыбки. Пожалуй, эта чокнутая в чем-то права. Наверное, действительно стоит сходить на это проклятое свидание, чтобы раз и навсегда покончить со всеми тайнами.
— Он не придет, только еще раз надо мной посмеется, — нехотя возразила донья Лукреция, в глубине души сознавая, что решение принято. Она пойдет и будет ломать комедию, если папочке или сыночку так угодно. Игру, в которую она играла все это время, придется довести до конца.
— Приготовить вам тепленькую ванну с пеной, чтобы вы немного расслабились? — бодро предложила Хустиниана.
Донья Лукреция кивнула. Теперь ее терзала совесть, она чувствовала, что допустила по отношению к мальчику ужасную несправедливость.
Письмо читателю «Плейбоя», или Эссе об эстетикеПолагая эротику гуманным, интеллигентным и изысканным выражением плотской любви, а порнографию — профанацией и падением, я обвиняю Вас, читателя «Плейбоя» и «Пентхауса», постоянного посетителя клоак, в которых показывают жесткое порно, и секс-шопов, где покупателям предлагают электрические вибраторы, резиновые фаллоимитаторы и презервативы в форме петушиных гребней или архиепископских митр, в том, что Вы способствуете низведению того, что делает смертных мужчин и женщин равными богам (так полагали язычники, не святые и не ханжи в вопросах секса), на уровень бессловесных тварей. Вы совершаете преступление каждый месяц, когда, не давая труда собственному воображению, прибегаете к фабричным изделиям, которые утоляют Ваш сексуальный голод, но одновременно вульгаризируют секс, лишают его оригинальности, тайны и красоты, превращают в глупый маскарад, парад дурного вкуса. Чтобы Вы поняли, с кем имеете дело, считаю своим долгом пояснить Вам, что сам я (существо по природе своей моногамное, хотя и терпимое к адюльтеру) скорее согласился бы заняться любовью с покойной Голдой Меир, уважаемой основательницей государства Израиль, или с угрюмой госпожой Маргарет Тэтчер, в бытность премьер-министром Великобритании ни разу не сменившей прическу, чем с одной из глянцевых кукол с силиконовыми бюстами, выскобленными лобками и искусственными волосами, которые в одной и той же позе, нацепив для довершения нелепой картины кроличьи ушки и хвост, появляются во враждебном Эросу журнале «Плейбой» под рубрикой «Зайка месяца».
Моя ненависть к «Плейбою», «Пентхаусу» и их собратьям возникла не на пустом месте. Эти журналы — символ деградации секса, исчезновения благородных табу, которые позволяли человеку защищать свою внутреннюю свободу, создавать и развивать тайный, неповторимый мир собственных ритуалов, запретов, образов, культов, фантазий и церемоний, придавая акту любви этическую ценность, привнося в него эстетическое начало и превращая его в акт творчества. Акт, во время которого, в интимном полумраке спальни, мужчина и женщина (я намеренно привожу в пример традиционный случай, хотя речь с таким же успехом может идти о двух женщинах, или двух мужчинах, или об одном мужчине и двух женщинах, или о любом другом раскладе при условии, что количество действующих лиц не превышает трех) могут соперничать с Гомером, Фидием, Боттичелли и Бетховеном. Едва ли Вы меня понимаете, но это не важно; если бы Вы могли меня понять, Вы не стали бы, как последний идиот, сверять свои эрекции и оргазмы с часами (из чистого золота, полагаю) господина по имени Хью Хеффнер.[112]
Проблема, о которой я говорю, в первую очередь эстетическая, а потом уже этическая, философская, сексуальная, психологическая или политическая, хотя на самом деле такое разделение неправомерно, ибо все, что имеет хоть какое-то значение, так или иначе связано с эстетикой. Порнография отказывается от творческого начала, которое присутствует в эротике, ставит плотское выше духовного и ментального, делает главными действующими лицами фаллосы и вульвы, а вовсе не фантазии, которые владеют нашими душами, и отделяет физическую сторону любви от остальных сфер человеческой жизни. В то время как для Вас, порнографа, как и для собаки, обезьяны или лошади, смыслом полового акта является семяизвержение, мы с Лукрецией занимаемся любовью, когда завтракаем, одеваемся, слушаем Малера, болтаем с друзьями, смотрим на море или облака.
Коль скоро я заговорил об эстетике, Вы можете подумать — если порнография и мыслительный процесс совместимы, — что Ваш покорный слуга сам угодил в коллективистскую ловушку, разделив общепринятые ценности, и отказался от части собственного «я», ощутив себя частью племени. Я готов признать, что такая опасность действительно существует. За независимость от других я готов бороться денно и нощно, ревностно оберегая собственную внутреннюю свободу.
Выношу на Ваш суд небольшое эссе об эстетике (мои идеи не предназначены для широкого круга и постоянно преображаются, меняя очертания, словно кусок глины в руках гончара).
Все, что блестит, уродливо. Есть блестящие города, вроде Вены, Буэнос-Айреса или Парижа; бывают блестящие писатели, такие, как Умберто Эко, Карлос Фуэнтес, Милан Кундера и Джон Апдайк, и блестящие художники, например Энди Уорхол, Матта и Тапьес. Несмотря на свой блеск, мне они кажутся совершенно заурядными. Блестящими можно назвать всех без исключения современных архитекторов, усилиями которых архитектура перестала быть искусством и превратилась в разновидность рекламы и пиара, так что можно смело отказаться от их услуг раз и навсегда, позвать вместо них дельных каменщиков и прорабов и целиком положиться на вдохновение профанов. Блестящих музыкантов не существует, хотя ими пытались стать и почти стали композиторы Морис Равель и Эрик Сати. Кино, в котором не осталось ничего, кроме секса и драк, переживает постартистическую эпоху, а следовательно, не должно рассматриваться в труде, посвященном эстетике, если не считать нескольких западных аномалий (вечер спасают Висконти, Орсон Уэллс, Буньюэль, Берланга и Джон Форд) и одну японскую (Куросава).
Любой человек, употребляющий слова «выкристаллизовываться», «дискурс», «концептуация», «визуализировать», «социетальный» и прежде всего «теллурический», настоящий сукин сын (или сука). И тот, кто бранится на публике, оскорбляя слух окружающих непристойностями. И тот, кто за столом крошит хлеб и скатывает из него шарики. Не спрашивайте, почему я считаю тех, кто позволяет себе столь уродливые вещи, сукиными детьми (и суками); так подсказывает мне моя интуиция; они неисправимы, необучаемы. То же самое можно сказать про человеческое существо любого пола, которое, чтобы испанизировать слово «виски», говорит или пишет «гуиски», «блю йинс» или «хайболь». Таковые, по моему разумению, достойны смерти, ибо живут совершенно зря.
