Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
Обзор книги Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
Марио Варгас Льоса
Тетради дона Ригоберто
О, когда человек мечтает – он бог, но когда рассуждает – он нищий… [1]
Ф. ГельдерлинДа, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого – разве что во сне и в мечтах, – к чему бы я мог прилепиться душой… [2]
М. МонтеньВозвращение Фончито
В дверь позвонили, донья Лукреция пошла открывать и застыла на пороге: на фоне скрюченных седых олив Сан-Исидро в проеме воссияла златокудрая головка синеглазого Фончито.
Земля ушла у нее из-под ног.
– Я так соскучился по тебе, – пропел знакомый голосок. – Ты до сих пор на меня сердишься? Я пришел просить прощения. Ты ведь меня простишь?
– Это ты? – Донья Лукреция вцепилась в дверной косяк, пытаясь опереться о стену. – И у тебя хватило наглости сюда явиться?
– Я сбежал из академии, – продолжал мальчик, доставая альбом для рисования и цветные карандаши. – Я ужасно по тебе скучал, правда. А почему ты такая бледная?
– Господи, господи. – Донья Лукреция задрожала всем телом и рухнула на стоящую у стены скамью в колониальном стиле. Бледная как полотно, она прикрыла рукой глаза.
– Не умирай! – воскликнул перепуганный Фончито.
И донья Лукреция, почти теряя сознание, увидела, как худенький мальчишка перепрыгнул через порог, захлопнул дверь, рухнул на колени и принялся гладить ее руки, заклиная:
– Только не умирай, не падай в обморок, ну пожалуйста.
Невероятным усилием донья Лукреция взяла себя в руки, сделала глубокий вдох и заговорила. Каждое слово она произнесла очень медленно, опасаясь, что голос дрогнет:
– Со мной все в порядке, не беспокойся. Просто меньше всего на свете я ожидала увидеть здесь тебя. Как ты посмел? Совсем потерял совесть?
Фончито, стоя на коленях, пытался поцеловать мачехе руку.
– Скажи, что прощаешь меня, – умолял он. – Скажи, ну скажи, прошу тебя. Без тебя наш дом стал таким пустым. Знаешь, я иногда следил за тобой после уроков. Я бы давно пришел, но все никак не решался. Неужели ты никогда меня не простишь?
– Никогда, – твердо ответила донья Лукреция. – Нет тебя прощения, негодяй.
Но, вопреки этим словам, ее большие темные глаза с любопытством и сочувствием, почти с нежностью, смотрели на разметавшиеся в беспорядке светлые кудри, голубые жилки на шее, кончики ушей, забавно торчащие среди золотых завитков, худенькую фигурку, затянутую в синий пиджачок и серые форменные брюки. Ноздри женщины щекотал мальчишечий запах – запах футбольных сражений, мороженого и тянучки от Д'Онофрио, слух ласкали звонкие переливы знакомого голоса. Донья Лукреция перестала вырываться, и Фончито тотчас принялся покрывать ее руки стремительными мелкими поцелуями.
– Я так тебя люблю, – похныкивал он. – И папа тоже, хоть ты и не веришь.
В коридоре, ведущем в кухню, появилась Хустиниана, гибкая, проворная смуглянка в цветастом халате и косынке. Увидев разыгравшуюся в прихожей сцену, она так и застыла на месте с метелкой в руках.
– Молодой Альфонсо! – пробормотала потрясенная девушка. – Фончито! Не может быть!
– Вообрази! – подхватила донья Лукреция, стараясь, чтобы в голосе звучали презрение и гнев. – У мальчишки хватило наглости сюда явиться. Подумать только, он сломал мне жизнь, нанес Ригоберто такой чудовищный удар. А теперь валяется в ногах и проливает крокодиловы слезы. Ты когда-нибудь видела подобное бесстыдство, Хустиниана?
Но и сейчас она не решалась оттолкнуть рыдающего мальчика, и тот продолжал исступленно целовать ей руки.
– Шли бы вы домой, молодой Альфонсо, – проговорила служанка, от волнения сбиваясь с «ты» на «вы». – Видишь, до чего ты довел сеньору? Ступай прочь, Фончито.
– Я не уйду, пока меня не простят, – простонал Фончито, уткнувшись в ладони доньи Лукреции. – За что ты на меня набросилась, Хустита? Тебе-то я что сделал? Я ведь и тебя очень люблю; когда ты ушла, я всю ночь проплакал.
– Замолчи, негодник, я не верю ни единому твоему слову. – Хустиниана осторожно поправила донье Лукреции волосы. – Принести вам чего-нибудь выпить, сеньора?
– Стакан воды, пожалуй. Не волнуйся, теперь мне лучше. Просто, когда я увидела этого сопляка, во мне все перевернулось.
И только теперь она осторожно высвободила руки. Фончито собирался с силами перед новой порцией стенаний. Его глаза покраснели, на щеках остались мокрые дорожки. Из уголка рта тянулась ниточка слюны. Сквозь застилавшую глаза пелену донья Лукреция украдкой рассматривала тонкий прямой нос, четко вылепленные губы, ямочку на маленьком надменном подбородке, белоснежные зубы. Внезапно женщине захотелось надавать маленькому негодяю пощечин, исцарапать его ангельское личико. Лицемер! Иуда! Она была готова вцепиться зубами мальчишке в горло, напиться его крови, подобно вампиру.
– Отец знает, что ты здесь?
– Что ты, мамочка, – ответил Фончито тоном заправского конспиратора. – Он бы мне устроил. Отец о тебе никогда не говорит, но он тоже скучает, я знаю. Поверь, он дни и ночи напролет только о тебе и думает. Я пришел тайком, сбежал из академии. У меня занятия три раза в неделю, после школы. Хочешь, я свои рисунки покажу? Только скажи, что прощаешь меня.
– Гоните вы его, сеньора. – Хустиниана вернулась со стаканом воды; донья Лукреция сделала несколько глотков. – Не смотрите на его ангельское личико. Это сам дьявол во плоти, и вы прекрасно это знаете. Вы от него еще наплачетесь.
– Не говори так, Хустита. – Фончито готов был снова удариться в слезы. – Поверь мне, мамочка, я раскаиваюсь. Я сам не знал, что делаю, богом клянусь. Я не хотел. Ну разве я мог хотеть, чтобы ты ушла? Чтобы мы с папой остались одни?
– Я не уходила, – процедила сквозь зубы донья Лукреция. – Ригоберто вышвырнул меня вон, как шлюху. Из-за тебя!
– Не ругайся, пожалуйста. – Фончито возмущенно всплеснул руками. – Тебе это не к лицу.
Несмотря на горечь и гнев, донья Лукреция не смогла удержаться от улыбки. Ну надо же – ругани он не переносит! Подумаешь, какой чуткий, ранимый ребенок. Права Хустиниана: мальчишка – сам Вельзевул, подлая гадюка в ангельском обличье.
Заметив ее улыбку, Фончито пришел в восторг:
– Ага, ты смеешься! Значит, ты меня простила? Скажи, что простила, скажи, ну, пожалуйста, скажи.
Мальчик захлопал в ладоши, в его синих глазах, еще минуту назад полных отчаяния, заплясали веселые огоньки. Донья Лукреция заметила, что его пальцы перепачканы краской, и, сама не зная почему, разволновалась. Не хватало еще снова упасть в обморок. Какая нелепость. Она поглядела на свое отражение в зеркале у входа: щеки слегка порозовели, грудь высоко вздымалась. Донья Лукреция запахнула поплотнее пеньюар. Как ребенок может быть таким вероломным, таким циничным, таким испорченным? Хустиниана словно прочла мысли хозяйки. Ее взгляд говорил: «Не поддавайтесь, сеньора, не прощайте его. Не делайте глупостей!» Чтобы немного успокоиться, донья Лукреция отпила еще немного из стакана; от холодной воды ей стало легче.
Приободрившийся Фончито ухватил свободную руку мачехи и снова принялся ее целовать:
– Спасибо, мамочка. Я же знаю, что ты очень добрая, а иначе ни за что не решился бы прийти. Мне так хотелось показать тебе рисунки. Поговорить об Эгоне Шиле [3], о его жизни и картинах. Мне надо рассказать тебе, что я обязательно прославлюсь, и еще кучу всего. А знаешь, я буду художником. Настоящим.
Встревоженная Хустиниана только качала головой. Над Сан-Исидро сгущались сумерки, с улицы доносились рев моторов и пение автомобильных клаксонов; из окон столовой открывался привычный вид на голые ветви и скрюченные стволы олив. Падать в обморок было некогда, настало время проявить твердость.
– Ну хорошо, Фончито, – произнесла донья Лукреция с напускной строгостью. – А теперь сделай мне одолжение. Ступай домой.
– Конечно, конечно. – Мальчик проворно вскочил на ноги. – Как скажешь. Отныне я буду во всем тебя слушаться и выполнять любые твои желания. Я стану очень хорошим, вот увидишь.
Фончито выговаривал эти слова с видом грешника, который принес покаяние и вновь обрел душевное спокойствие На лоб спадали золотистые пряди, глаза сверкали от радости. Донья Лукреция не отрываясь смотрела, как мальчик лезет в задний карман за носовым платком, сморкается, подбирает с пола ранец, папку для рисунков и коробку с карандашами. Отступая к дверям, Фончито продолжал лучезарно улыбаться донье Лукреции и Хустиниане.
– Я к тебе опять приду, мамуля, как только смогу улизнуть, – прощебетал он уже в дверях. – И к тебе, конечно, тоже, Хустита.
Когда за Фончито захлопнулась дверь, женщины еще долго стояли недвижно и безмолвно. В церкви Вирхен-дель-Пилар ударили в колокол. Залаяла собака.
– Уму непостижимо, – проговорила наконец донья Лукреция. – Как только он отважился прийти сюда!
