Чезаре Павезе - Избранное
Мы пошли домой, когда тень холма уже покрывала долину. Они убили с десяток воробушков, которых показали мне, раскрыв ягдташ, где они лежали окровавленные среди патронов. Габриэлла шла с Орестом и Пьеретто и, увидев меня, надулась; меня спросили, куда я, черт побери, запропастился.
— В другой раз они попадут в тебя. Будь поосторожнее, — сказал мне Поли с самым спокойным видом.
За столом мы опять заговорили об охоте, о фазанах, об облавах, которые можно устроить. Орест говорил с жаром, убежденно, как это давно уже с ним не случалось. Габриэлла не сводила с него глаз, и вид у нее был задумчивый, отрешенный.
— Давид и Чинто пустили в расход заповедник, — говорил Орест. — Почему ты не сменишь лесника?
— Тем лучше, — говорил Поли. — Охота — детская игра.
— Игра владетельных особ, — сказал Пьеретто, — феодальных синьоров. Как раз то, что требуется в Греппо.
Потом Габриэлла свернулась клубочком в кресле и продолжала слушать наш разговор, не потребовав ни карт, ни музыки. Она курила и слушала, посматривала то на одного, то на другого и как будто улыбалась. Подали вино, но она не стала пить. Я смотрел на Поли и думал о том, как проходят вечера в Греппо, когда он и Габриэлла одни. Должны же мы были когда-нибудь уехать. Да и они сами должны были уехать. Что делалось на этой вилле в зимние вечера? Меня охватила печаль при мысли о том, что лето в Греппо, любовь Ореста, эти слова, и эти паузы, и мы сами — все скоро пройдет, все кончится.
Но тут Габриэлла вскочила на ноги, со стоном потянулась, как девочка, и сказала, даже не взглянув на нас:
— Погасите свет. Ведь правда, Орест, чтобы увидеть летучих мышей, надо погасить свет?
Они вышли и сели на ступеньки, и мы присоединились к ним. Звезд было больше, чем сверчков, стрекотавших вокруг, Мы заговорили о звездах и о временах года.
— Последняя утренняя звезда показывается вон там, — сказал Орест.
Он и Габриэлла встали и пошли прогуляться среди деревьев; они шли бок о бок, прижимаясь друг к другу; нам слышно было, как шелестят их шаги. Было странно подумать, что Поли сидит между нами. На мгновение мне показалось, что среди нас он единственный здравомыслящий человек. Мы с Пьеретто молчали, взволнованные и встревоженные. А Поли сказал:
— Похоже на ту ночь, когда мы с холма смотрели на Турин.
— Чего-то не хватает, — проговорил я.
— Не хватает крика.
Тогда Пьеретто — я услышал, как он вобрал в себя воздух, — оголтело заорал, взвизгивая и подхохатывая. В доме послышался топот ног и захлопали двери, а издалека донесся приглушенный голос откликнувшегося Ореста.
— Как бы Габриэлла не простудилась, — сказал Поли.
— Не выпить ли нам чего-нибудь? — сказал Пьеретто.
XXV— До чего охота зайти в бар, — сказал Пьеретто, когда мы, захватив бутылку, снова уселись на ступеньках, — пройти мимо кино, пошататься ночью по Турину. А вам?
— Иногда, — сказал Поли, — я себя спрашиваю, понимают ли женщины некоторые вещи. Понимают ли они, что такое мужчина… Женщины либо бегают за мужчиной, либо заставляют его гоняться за собой. Ни одна женщина не выносит одиночества.
— То-то их и встречаешь в час ночи на улице, — сказал Пьеретто.
— Было время, когда я считал их чувственными, — сказал Поли, глядя в землю, — думал, что они хоть по этой части сильны. Ничуть не бывало. Они и в этом поверхностны. Ни одна женщина не стоит щепотки наркотика.
— Но разве это не зависит также и от мужчины? — сказал я.
— Факт тот, что женщины душевно мертвы, — сказал Поли. — У них нет внутренней свободы. Потому-то они всегда гоняются за кем-то, кого никогда не находят. Самые интересные из них — отчаявшиеся, те, что не способны наслаждаться… Их не удовлетворяет ни один мужчина. Это настоящие femmes damnées[21].
— Dans les couvents[22],— сказал Пьеретто.
— Какое там, — сказал Поли. — Их можно найти в поездах, в гостиницах, где угодно. В самых лучших семьях. Женщины, затворившиеся в монастырь или заключенные в тюрьму, — это женщины, нашедшие любовника… Бог, которому они молятся, или мужчина, которого они убили, ни на минуту не покидает их, и они спокойны…
Скрипнул гравий, и я прислушался в надежде, что Орест и Габриэлла возвращаются и делу конец, но это, видно, упала шишка или проскользнула ящерица.
— К тебе это не имеет отношения, — сказал Пьеретто. — Или ты сам хочешь кого-нибудь убить?
Поли закурил, и огонек сигареты осветил его лицо; глаза у него были прикрыты. Мне показалось, что слова Пьеретто задели его. Из темноты послышалось:
— Я для этого недостаточно альтруистичен. Меня это удовольствие не привлекает.
— Он предоставляет людям самим лишать себя жизни, — сказал я Пьеретто.
Мы долго молчали, созерцая звезды. С холма поднимался, разливаясь среди сосен в ночной прохладе, сладкий, почти цветочный запах. Я вспомнил жасмин у беседки; должно быть, когда-то его цветы в тени боскета походили на россыпь звезд. Жили ли когда-нибудь в этом павильоне?
— Животные понимают человека, — сказал Поли. — Они лучше нас умеют быть одни…
Слава богу, прибежала Габриэлла, крича: «Не поймаешь!» Подошел Орест, не такой возбужденный.
— Вот твой цветок, — сказал он ей.
— Орест видит в темноте, как кошка, — со смехом сказала Габриэлла. — В темноте он даже говорит мне «ты». Послушайте, — обратилась она к нам, — говорите мне все «ты», и дело с концом.
Когда мы вошли в помещение и зажгли свет, натянутость прошла. Мы рассеялись по комнате, и Габриэлла, напевая, выбрала пластинку. В волосах у нее был цветок олеандра. Она откинулась на спинку кресла и стала слушать песню. Это был томный блюз с синкопами, исполняемый звучным контральто. Орест молчал, стоя у проигрывателя.
— Хорошо, — сказал Пьеретто. — Мы этой пластинки никогда не слышали.
Габриэлла слушала улыбаясь.
— Это что-то из пластинок Мауры? — сказал Поли.
Так кончился этот вечер, и мы пошли спать. Я спал плохо, тяжелым сном. Меня разбудил Пьеретто, который вошел в мою комнату, когда солнце стояло уже высоко.
— У меня болит голова, — сказал я.
— Ты не одинок, — сказал он. — Слышишь, уже наяривают.
Дом наполнял голос с пластинки, то самое контральто.
— С ума сошли, что ли, в такое время?
— Это Орест приветствует возлюбленную, — сказал Пьеретто. — Остальные спят.
Я окунул лицо в таз и, отфыркиваясь, сказал:
— Он не перебарщивает?
— Глупости, — сказал Пьеретто. — Кого я толком не пойму, так это Поли. Я не ожидал, что он станет жаловаться. Похоже, он все-таки не хочет, чтобы ему наставили рога.
Начав было причесываться, я остановился и сказал:
— Если я правильно понял, Поли устал от женщин. Он сказал, что они ему житья не дают. Он предпочитает животных и нас.
— Ничего подобного. Разве ты по заметил, что он с болью говорит о женщинах? Он влюбленный дурак…
Когда мы спустились, песня давно уже кончилась. Пинотта, которая смахивала пыль, сообщила нам, что Орест, как только поставил пластинку, сел на двуколку и уехал, сказав, что к полудню вернется.
— Так и есть, — сказал Пьеретто, — он себе места не находит.
— Он приедет на велосипеде, — сказал я.
Пьеретто усмехнулся, а Пинотта нахально посмотрела на меня. Я не удержался и сказал:
— Интересно, как на него повлияет прогулка на станцию.
— Она будет ему полезна для здоровья, полезна для здоровья, — ответил Пьеретто и потер руки. Потом сказал Пинотте: — Вы не забыли про сигареты?
Часов в одиннадцать, когда мне стало невмоготу, я поднялся наверх и постучал в комнату Поли. Я хотел попросить у него аспирин.
— Войдите, — сказал он.
Он лежал на кровати под балдахином в своей роскошной гранатовой пижаме, а у окна сидела Габриэлла, уже в шортах.
— Извините.
Она посмотрела на меня так, как будто в моем появлении было что-то забавное.
— Сегодня день визитов, — сказала она.
Я почувствовал какую-то неловкость. Мне не понравились их лица.
Габриэлла сама встала достать мне таблетки от головной боли. Она прошла через комнату по сверкающим как зеркало красным плиткам, которыми был вымощен пол, и стала рыться в ящике комода.
— Только бы не ошибиться, — сказала она, и я увидел в зеркале ее смеющееся лицо.
— Это в ванной, — сказал Поли.
Габриэлла выскользнула из комнаты.
— Мне очень жаль, — пролепетал я. — Но прошлой ночью мы не спали.
Поли, не улыбаясь, смотрел на меня со скучающим выражением лица. У меня было такое впечатление, что он не видит меня. Он пошевелил рукой, и только тут я заметил, что он курит.
Вернулась Габриэлла и протянула мне таблетки.
— Мы сейчас спустимся, — сказала она.
Я со своей головной болью провел утро у грота. Я спрашивал себя, виден ли из лоджии Габриэллы тростник, где я нахожусь. Я думал о старой Джустине, о матери Ореста, о том, что они сказали бы, если бы знали, что происходит в Греппо. Но в это утро я чувствовал себя спокойнее, мне казалось, что самое трудное позади, что все еще может уладиться. Что за несчастье, говорил я себе, что это случилось именно с Орестом, у которого уже есть девушка. Видно, такой уж у него характер.
