Алексей Слаповский - Большая книга перемен
Егор, глядя на сестру, видел, как задумчиво она смотрит: хочет понять, почувствовать. И, похоже, взволнована, напряжена – значит, полностью в действии. Это приятно.
Павел Костяков выбрал место так, чтобы сидеть сзади и сбоку от Даши. Она была почти по линии взгляда на сцену, то есть Павел смотрел прямиком на нее. Друг Даши его не интересовал. Павлу Витальевичу о нем все доложили: обычный молодой человек, увлекается фотографией, снимает свадьбы. Родители – нищета, он сам – тоже. Перспектив, судя по всему, никаких, запросы скромные, сошлись они с Дашей, скорее всего, на почве профессиональных интересов. В общем, не соперник.
Павел размышлял, какой придумать повод, чтобы пригласить Дашу, пусть даже с другом, – но куда? К себе в поместье? Зачем? Как зачем? – отметить премьеру сына. Обычно они тут, в театре, сами составляют столы, по-простому, с выпивкой и закуской, а можно сделать Егору сюрприз. Вряд ли он будет против. Сказать: у меня все готово, всех гостей и привезут, и увезут. Павел Витальевич повернулся, отыскал взглядом Шуру, тот стоял у двери. Павел Витальевич кивнул ему, показывая в сторону фойе. Тот понял, вышел. Через минуту Павел Витальевич, встал, пригибаясь, выскользнул из зала и быстро отдал приказания: чтобы к концу спектакля здесь были машины и два комфортабельных автобуса. Нет, лучше три. А в доме пусть немедленно откроют большую столовую и чтобы через два часа там были еда и напитки. Из ресторанов все лучшее привезут или на месте приготовят, неважно.
Шура кивнул и пошел передавать приказ. Вскоре он вернулся в зал, Костяков, уже сидевший там, оглянулся, Шура медленно склонил голову: все будет сделано.
Немчинов и Люся радовались за Яну, переглядывались, когда она выходила на сцену. Им было приятно, что у дочери появилось такое приличное увлечение – не по улицам, подъездам и чьим-то прокуренным квартирам ошиваться в своих дурацких нарядах, убивая время и, возможно, набираясь дурных привычек. Хорошее, творческое дело. Егор Костяков, рассказывали, с утра до вечера трудится в театре, не пьет, не курит. Пусть не это характеризует человека, но по нынешним временам… По нынешним уродливым временам, думал Немчинов, любое проявление элементарной нормальности вызывает чуть ли не умиление.
Максиму, скорее, нравилась пьеса – было несколько смешных мест. Правда, он не совсем вникал в содержание, отвлекало соседство Даши, которую Максим видел впервые. А на женскую красоту он был всегда очень отзывчив. Но жена Ольга была рядом, и Максим чувствовал, как она следит за каждым поворотом его шеи. Поэтому лучше не раздражать. И так недавно была история, когда он не сумел убедительно объяснить слишком позднее возвращение и слишком долгое отключение телефона. Ольга наговорила кучу чепухи, закончив фразой: «У тебя дочери пять лет, а ты!..» Максима это насмешило, хотя он не подал вида. При чем тут дочь пяти лет? У него два взрослых сына еще есть от первой жены, ну и что?
Тимур Саламович был растроган: все люди смотрят на то, что сделал его внук, любимый умный Егор, так похожий на свою маму.
Петр, ничего не понимая, томился.
Сторожев был уныло раздражен – он, как многие люди, близкие к медицинской психологии (и науке, и практике), не любил художественной психологии: вечно какие-то выдумки и загогулины, которых ни в одном человеке не бывает, а если они бывают, то не в такой концентрации. Вообще люди в большинстве своем намного проще.
Он был сегодня с Наташей.
Накануне, получив приглашение от Егора через Павла Витальевича, Валера хотел пойти один, но подумал, что Наташа обидится (никак не покажет, но от этого не легче). Если даже он не скажет ей сейчас о премьере, в газетах напишут, по телевизору покажут, она увидит… И он позвал ее, Наташа обрадовалась, но тут же озадачилась: в чем пойти? Открыла шкаф, выбирала. Сторожев, понаблюдав, закрыл его и сказал:
– Вот что, идем-ка мы одеваться. Это всё – старье.
Наташа принялась убеждать, что вовсе не старье, она вообще не любит новые наряды, ей надо с каждой вещью сродниться, привыкнуть к ней. Но Валера настоял. Они отправились в модный магазин, Наташа послушно кивала продавщицам, тут же понявшим, что ей надо, принимала от них вещи, не выходя из примерочной кабинки, переодевалась, показывалась Сторожеву – все это напоминало глупую сцену из какого-то глупого фильма. И все одежды выглядели слишком ярко, вызывающе, не так, как любила Наташа.
– Слушай, это же молодежный магазин! – догадалась она наконец.
– А ты не молодежь?
– Да, но… Не знаю. Мы вообще в театр идем.
– В театр сейчас в вечерних платьях не ходят. Главное – чтобы стильно и современно. Девочка моя, если у тебя нет вкуса, доверься другим.
Наташа закрылась, чтобы примерить очередную вещь. Там она наскоро поплакала, прикладывая ладони к глазам, чтобы не тереть, чтобы глаза не покраснели.
Дело не в моем вкусе, думала она. Вкус у меня есть, и неплохой. Просто я ему не нравлюсь. Я кажусь ему серой мышкой, вот он и пытается меня украсить. Ей было грустно, обидно, но очень не хотелось огорчить Сторожева. И она выбрала наконец – черные туфли на высоком каблуке, смело драные во многих местах джинсы и обтягивающую кофточку с прилагающейся к ней пелеринкой, живот при этом оставался слегка открытым – гулять так гулять! И выставилась в таком виде перед Сторожевым, ожидая, что он рассмеется или рассердится.
А тот растерялся. Сам не мог понять, хорошо или плохо. Отдельно наряд – хорош. И Наташа отдельно в общем-то ничего, с ее фигурой можно себе позволить. Но как-то не сочетается, что-то мешает. Может, мешают глаза Наташи, стесняющиеся, слишком робкие для этой одежды. Даже продавщицы, обычно щедрые на похвалы, медлили с комплиментами. Наконец одна сказала:
– Отлично! Просто еще прическу надо сделать соответствующую, у нас в соседнем зале салон, и все будет замечательно!
Что ж, пошли делать прическу. У Наташи была прямая челка и прямо висящие по бокам волосы. Мастерица-парикмахерша челку срезала наискосок, спустив кончик на глаз, там подвила, там подкрутила, там взвихрила, там просто подчесала. И осталась очень довольна своей работой.
– Совсем другой человек!
Наташа встала с кресла, повернулась в Сторожеву.
– Что?
Он смотрел и удивлялся. Вот стоит эффектная молодая женщина, модная, сексуальная, так и кажется, что ее ждет за углом кабриолет, причем не кавалера, а собственный. Но это не Наташа.
– Знаешь, это здорово, но…
– Плохо?
– Понимаешь, такое ощущение, что вожатая пионерлагеря вдруг стала рок-звездой. Еще глаза начернить – и самое то.
– Я могу и начернить. И плохо ты знаешь пионервожатых, я две смены в лагере работала. Там, я тебе скажу, такие были вожатые…
– Верните мне обратно мою женщину, – сказал Сторожев парикмахерше. – Хотя бы частично.
Та пожала плечами: что делать с людьми, не понимающими красоты и моды?
В результате, когда вернулись домой, Сторожев попросил Наташу надеть простые джинсы и ее любимую коричневую кофточку. И кроссовки.
Ясно, поняла Наташа. Он вознамерился всех поразить, не вышло, теперь он хочет сделать из меня невидимку.
Она отказалась бы от похода в театр, но не нашла повода. Да и слишком все будет ясно.
Сторожев укорял себя за эти эксперименты над живым человеком, ему стало жаль Наташу, он ее обнял – и вдруг от собственной жалости почувствовал прилив желания и, пока не прошло, воспользовался этим – а Наташа всегда была готова, лишь бы он был доволен.
Увидев Дашу, Сторожев хотел тут же уйти. Сказать Наташе, что заболела голова, живот. Сердце. Сердце и впрямь защемило, Сторожев было обрадовался этому, но – прошло. Есть вещи поважней моей влюбленности, подумал он, да надо еще разобраться, не выдумал ли я эту влюбленность. Мне нравится Наташа, я это вчера в очередной раз понял. Меня все устраивает. Я не собираюсь желать того, что невозможно.
И на него в результате этих мыслей снизошло что-то вроде умиротворения. Сидел, обменивался кивками и словами приветствия со знакомыми, потом начал смотреть спектакль, положив ладонь на руку Наташи, отчего она сразу же стала счастлива, он по дрогнувшей руке понял. Ты умеешь сделать счастливым человека одним прикосновением, чего тебе еще надо, дурак?
Но потом Сторожев неосторожно обернулся, увидел Павла, проследил направление его взгляда, и опять его повело в смуту и недовольство. Почему этот может позволить себе желать, а я не могу? – подумал он. Потому что трус. Слабый трус, заранее сдавшийся.
Жаль было недавнего умиротворения.
Валера попытался опять включиться в то, что происходило на сцене.
Меж тем на сцене разыгрывался эпизод, который с первых реплик заставил насторожиться многих – и Немчинова, а Максима, и Сторожева, и Павла Витальевича.
Сюжет пьесы развивался по угадываемой схеме: сначала Зеро преследовал негодяев, если не явных, то предполагаемых, а потом он напал вдруг на честного человека по фамилии Жво. Жво сидит в кабинете, Зеро произносит обличительные речи. Жво улыбается и говорит.
