Энтомология для слабонервных - Качур Катя
– А знаешь, сейчас всё не так, – вздохнула Элька. – В Ташкенте мы, дети, за несколько дней раскрыли преступление, а в Архангельске я годы не могу поймать вора.
– Ты просто устала, – качал головой Аркашка. – Тебе всё по силам. Вспомни: мотив и деталь. Какой у твоего преступника мотив?
– Жажда наживы, как у всех грабителей, – развела руками сестра.
– А что говорят детали?
– Он любит красивые вещички, любит книги, любит атрибуты богатой жизни…
– А почему?
– Видимо, был лишён этого с детства…
Элька крутила в руках элегантную чашку с Юпитером и Каллисто на перламутровом бочке́, осязала подушечками пальцев тонкий фарфор и думала, насколько же детали меняют восприятие жизни. Бестолковый краснодарский чай в сервизе «Мадонна» приобретал оттенок роскоши, пыльный привкус отдавал благородной полынью, бурый цвет становился янтарным. А уж изящество формы, покрытая золотом ручка, цветная кайма внутри и вовсе меняли помыслы. С такой чашкой мечталось порхать и сеять добро. А кружку на архангельской голой кухне хотелось запулить кому-нибудь в лоб и проломить череп. «Приеду в Архангельск, куплю дорогой сервиз. Пусть Танька из Горпромторга достанет по блату. Никаких денег не пожалею». Пока Элька предавалась мещанским мыслям, в дверь позвонили. Знакомый Гинзбургам почтальон заученной фразой отрапортовал: «Пляшите! Вам телеграмма!» Возбуждённая Груня крикнула внутрь квартиры:
– Ребята! Это снова куйбышевцы захлёбываются радостной желчью!
Но, прочитав выбитый на тонкой ленте шрифт, загрустила и вернулась на кухню побитой собакой.
– «Срочно возвращайся тчк новости Эстет», – прочитала вслух Элька протянутую бумажку. – Это от Лёвки. Придётся ехать…
Она отодвинула от себя буржуазную чашку, хищно втянула воздух тонкими ноздрями и стала похожа на борзую, учуявшую след.
* * *
По прибытии Элька забросила Серёгу в садик, а сама сразу явилась в Горпромторг, где позавчера произошла кража. Лёвка с криминалистами уже осмотрели помещение, но ей хотелось увидеть всё самой. Подруга Татьяна показала вскрытый сейф, откуда украли десятки пачек купюр. Характерный «домик», выжженный в районе замка ацетиленовой горелкой, не оставлял сомнения – работал Эстет.
– Тань, у меня к тебе странная просьба, – стоя перед раскрытым сейфом, сказала Элька. – Хочу купить сервиз, иностранный, дорогой. Типа «Мадонны» или что-то в этом роде. Вот такая блажь.
– Всё сделаем, Элечка, у нас через месяц партия придёт чехословацкой посуды, тонкая работа. Один комплект тебе отложу, не переживай. – Танька выглядела виноватой и опустошённой, как ворона в разорённом гнезде. – А наш-то сервиз, ну из которого мы на Восьмое марта пили, с гейшами, тоже украли, ага… И вазочка тут японская стояла, увели, суки…
– Не суки это, кобель. Эстетом зовётся. Он любит всякую красоту…
В отделе Лёвка отчитался, что никаких следов преступник не оставил и на этот раз. Но пару ночей назад патруль в штатском – опер и участковый – задержали в районе человека с большим рюкзаком, в котором лежали книги из местной библиотеки. На допросе товарищ признался: был перекупщиком у одного мужика. Описал как мог – невысокий, в кепке, глубоко надвинутой на глаза, и свитере с высоким горлом, натянутом до носа. Лица никогда не видел. Но однажды встречались с ним недалеко от шестого дома по улице Гагарина. И там, на третьем этаже, какая-то баба ему из окна светящегося махала. Следующим вечером Лёвка с Элькой и двумя операми отправились на Гагарина, 6. В бело-коричневой кирпичной пятиэтажке вычислили квартиру, откуда преступнику якобы махали, и нажали кнопку хриплого звонка. Дверь открыла приятная женщина средних лет, в красном шёлковом халате, ухоженная, с доброй услужливой улыбкой. На вопросы Лёвки отвечала спокойно, не суетясь, чем вызвала симпатию и расположение оперов. Сказала, что зовут Дианой, работает директором магазина «Галантерея», что не замужем, что давно встречается с неким Пашей Анищуком, хорошим, воспитанным, преданным, но…
– Что «но»? – подсёк её Лёвка.
– Но замуж не зовёт… Знаете, как женщине после тридцати пяти тяжело в обществе? Осуждения, недоверие… А ведь если я люблю его и за другого не хочу, как быть? – жаловалась Диана.
Опера посочувствовали. Сели пить чай.
– У меня с чабрецом, – уточнила Диана, доставая чашки в японском стиле.
– Откуда у вас этот сервиз? – спросила Эля. – Мечтаю такой купить.
– Ой, давно достала, года три назад. Мне ж, как директору магазина, сами знаете, легче в этом вопросе. Я свои редкости девчонкам предлагаю, лаки для ногтей польские, щипцы для завивки волос, электрические. Они мне посуду гэдээровскую. Вот видите, одна чашка треснула уже.
Элька выхватила из рук Дианы чашку с гейшей и уставилась на трещину в виде паука с длинной передней лапой.
– Вы задержаны! – сорвалась она со стула, как борзая с цепи. – Этот сервиз несколько дней назад был похищен в дирекции Горпромторга!
Галантерейная директриса побледнела, и на фоне красного халата сделалась совсем молочной. Теряя сознание, она смахнула широким рукавом японскую вазочку на подоконнике и мешком рухнула на пол.
Пчелиная матка
Зойка вышла замуж за Наума Перельмана спустя полгода после свадьбы Ульки и Аркашки. Но если Улька через девять месяцев родила сына Вовку, смуглого синеглазого пупса, то у Зойки первые восемь лет ничего не получалось. В женской консультации ей поставили диагноз «гипоплазия матки», а толстая врачиха популярно объяснила:
– Недоразвитая ты. Как десятилетняя девочка. Тощая вон какая. Где титьки? Где попа? Где живот? Почему он вогнут внутрь? Почему лобок – это самая выпирающая точка на твоём теле? Ты в какой части своего организма ребёнка собралась вынашивать?
– А делать-то чё? – спросила убитая горем Зойка.
– Кушать хорошо, жиры потреблять, масло сливочное, витамины. Ну и с мужем побольше… сама знаешь, чем заниматься. Развиваться надо по-женски. Иначе никак.
Развиваться по-женски у Зойки получалось плохо. Зато она упорно развивала мозги, блестяще окончила иностранный факультет пединститута и – о, невиданное! – благодаря связям Эльзы вместе с советской промышленной делегацией переводчиком поехала во Францию. На дворе стоял 1970 год. Франция для жителей СССР была дальше Антарктиды. А потому всяк, побывавший в этой капстране, приравнивался к богу. Зойка вернулась из загранкомандировки преображённой. К её безупречной пышной причёске, которую виртуозно возводил Наум, добавился особый несоветский шарм в виде бежевой губной помады, шейного платка-гавроша под воротом белой рубашки и крупных солнцезащитных очков. Похожие очки она привезла Ульке вместе с эластичным раздельным купальником. И вот они стоят на первой в альбоме цветной фотографии – одна тоньше другой – на фоне июльской реки и пляжной подстилки, где возится Аркашка с Вовкой и греется бутылочка крымского «Кокура». Диапозитивная плёнка подло переврала цвета, добавив рыжего оттенка Волге, небу и светящимся женским лицам. Улька в розовом купальнике с ярко выраженной талией и грудью, Зойка – плоская как доска. Обе – в чёрных очках и плетёных широкополых шляпах, роняющих сеточку тени на щёки и носы.
– А помнишь, Аркаш, на кладбище в Больших Прудищах ты обещал мне, что я поеду во Францию, – говорила Зойка, чокаясь кружкой с вином.
– Ну не соврал же! – пыхтел Аркашка, чокаясь в ответ и сбрасывая с загорелой спины непоседливого Вовку.
– За твой провидческий дар и сочувствие ко всем мишигине!
Они пили, смеялись, впитывали в себя волжское солнце, обгорали, мазали друг друга сметаной. А потом долго шли вверх от берега к остановке автобуса шестого номера. Толкаясь в салоне, прилипая потной одеждой к другим пассажирам, вздыхали, сетовали на дальний путь к реке.
– А знаете что? – спохватилась Зойка. – Мы купим здесь дачу.
– Как? Откуда? На какие шиши? – махали на неё руками Улька с Аркашкой.
