Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– А Паяльника так и не нашли… – вслух произнесла Эля, перебирая кипы исписанных листочков в пухлой папке.

– Ты о чём? – спросил Лёвка, сидевший за столом напротив.

– Помнишь Гришку, что убил любовника Лидки-мишигине? Ну, Ташкент, третий класс? – улыбнулась Элька, наполняясь тёплым светом детства.

– Ну да. – Лёвка почесал затылок простым карандашом. – Поди, помер уже. Да фиг с ним. К нашему отделу он, слава богу, не приписан. Нам бы Эстета поймать.

Элька уставилась на Лёвку. Он рано полысел и со своими узбекскими узкими глазёнками стал похож на Ленина-азиата, который смотрел с ташкентских школьных грамот. История их любви напоминала восточный рынок. Ярко, сочно, разноцветно, шумно, дорого. Лёвка целенаправленно шёл к Эльке целых десять лет. Сначала подвязался помогать местному ташкентскому участковому, затем окончил школу милиции и наконец, благо в Ташкенте открыли отделение Высшей школы МВД, поступил и туда. Элька в это время уже училась в столице, в том же вузе на втором курсе. Встретились случайно (или нет) в Москве на торжественном мероприятии ко Дню милиции. Лёвку командировали туда как отличника учёбы и подающего большие надежды специалиста. На сцене гигантского актового зала выступали люди с крупными звёздами на погонах, курсанты сидели в красных бархатных креслах. Впереди, через два ряда, Лёвка отыскал тёмную головку с локоном вдоль щеки и дерзко задранным подбородком. Гордо, надменно, уверенно в своих силах – так держали голову только балерины в сольных партиях. А среди синих милицейских костюмов так несла себя только она.

– Элька! – прошептал Фегин, не веря своему счастью. – Ээээль-каааа! – заорал он на весь зал.

Ухаживал Лёвка с азиатским размахом. К главному входу Высшей школы МВД, высоким сводчатым дверям и припаркованным начальственным «Волгам», Фегин подгонял лошадь с телегой, из которой рвались на асфальт спелые дыни, виноград, персики, айва, хурма, инжир. Голодные курсанты кидались на это великолепие и нагребали полные куртки фруктов. Все уже знали, за какую принцессу Лёвка даёт столь богатый калым.

– Везёт, Элька, голодной не останешься! – цокали языками однокурсницы.

Лёвка был ярким, красивым. Блестящие зубы, чёрный чуб, могучий торс. Говорил с лёгким восточным акцентом, что придавало роману какую-то завораживающую шахерезадную сладость. Тысяча и одна сказочная ночь пролетели мгновенно. Выпускников распределили в Архангельск (Элька сама попросилась в город своей юности), и началась ежегодная борьба с висяками и плохой раскрываемостью. Результатом её стали на скорую руку приготовленные обеды, вечно недолеченный, раскрашенный экземой сын, усталость, авитаминоз. В архангельских магазинах зимой фруктов не водилось вообще, а на рынке удавалось купить лишь промороженные яблоки. Лёвка несколько последних лет предлагал переехать в тёплый Ташкент, в Москву к маме с папой или хотя бы в Куйбышев, к Элькиным родственникам, но жена категорически отказывалась. Главным препятствием был Эстет. Поймать его стало делом чести. А то и жизни.

Эстет появился в Архангельске году в семьдесят шестом. С этого времени в городе участились кражи в квартирах и различных социальных объектах – библиотеках, школах, собесах. Злоумышленник работал филигранно и как-то… иезуитски изящно. Входные двери он вскрывал отмычкой, а сейфовые замки вырезал особым способом, оставляя в металле дыру в виде домика – квадрат и треугольник сверху. Причём треугольник функционального значения не имел – просто был фирменным украшением вора. Помимо денег и ценных вещей Эстет прихватывал… чайные пары, какие-то тарелочки, вазочки, недорогие, но элегантные статуэтки, в честь чего и обрёл своё прозвище. Никакие оперативно-разыскные мероприятия, разработанные Элей, Лёвкой и их начальниками, результата не давали. Кварталы и улицы ночами прочёсывали патрули в штатском. А к утру поступали новые заявления об ограблениях. У Эльки дело не шло из головы.

Как-то ближе к Восьмому марта их с Лёвкой пригласили на торжественный вечер в Горпромторг. У Эльки там работала подруга Татьяна. Контора находилась на первом этаже сталинского здания с портиками. За длинным праздничным столом собрались работники торговли всех мастей, в мохеровых клетчатых шарфах и норковых шапках, которые не снимали даже в процессе чаепития. Вдоль белой скатерти выставили хрустальные фужеры с шампанским, салатницы, полные оливье, и чайный сервиз немыслимой красоты. На жёлто-розовом фоне с зонтиком в руке шагала гейша в обрамлении японских цветов. Элька крутила в руках чашку и грустно улыбалась. В её семье всегда пили из красивой посуды, особенно когда в гости приезжала Лея. Но вдали от родителей, в условиях безденежья и постоянной загруженности, быт стал каким-то примитивным, пустынным, вымороженным. Простые алюминиевые ложки, серые тарелки из толстого дешёвого фаянса, голые стены без картин, кровати, накрытые суровым одеялом. Она вдруг поняла, что дико тоскует. По маминой фаршированной рыбе, по резным скатертям, по вышитым покрывалам, по изысканной посуде, наконец. Допив сладкий чай, Элька бессмысленно уставилась в пустую чашку, будто по редким чаинкам пыталась угадать будущее. На донышке, словно паук с длинной передней лапой, виднелась трещина, окрашенная заваркой. Элька подумала, что эта трещина в тонком фарфоре и является метафорой её жизни. Поддай кипятка, и чашка расколется, развалится, превратившись в черепки юношеских иллюзий. Работа, о которой она мечтала с детства – расследования, погони, дознания, – в исполнении Привокзального РОВД Архангельска вылилась в бумажные отчёты, искажение фактов и эстафету на лучшее вранье во избежание гнева начальства.

Домой пришла поздно, разбитая, погасшая. Серёжка уже спал, свистя заложенным носом. Лёвка бурчал, недовольный холодным обедом и капризным сыном, который перед сном укусил его за руку.

– А знаешь что! Я хочу к маме! – сказала вдруг Элька, опускаясь на диван. – Прямо сейчас возьму больничный и съезжу с Серёгой на неделю в Москву. Иначе конец, развод, увольнение, смерть.

Лёвка посмотрел на лиловые синяки под глазами жены, на синие губы, на тикающий уголок рта, на трясущиеся тонкие пальцы, сгрёб её в охапку и выдохнул:

– Езжай!

* * *

В Москве уже звенела капель, водосточные трубы хрюкали и плевались расплавленным льдом, с крыш падали сосульки и рассыпались на асфальте хрустальными брызгами. Дворники сгребали талый снег в серые кучи, солнце мгновенно высушивало мокрые пятна, и на их месте девчушки рисовали цветными мелками домики, цветы и кособоких человечков. Счастливый Серёжка перепрыгивал через лужи, смеялся, приставал к девочкам, щуря и без того узкие Лёвкины глаза. Его многомесячный насморк прошёл через два дня, тощий живот наполнился вкуснейшей Груниной стряпней, и даже экзема под московским солнцем затянулась нежной здоровой кожей. Элька тоже разомлела под лучами родительской заботы, набрала пару килограммов и спала, спала, спала на толстой перине и пуховых подушках, что обычно доставали для Леи. По случаю Элькиного приезда в столицу рванули Аркашка с Улькой, оставив детей и бабку на Бэллу с Ефимом. Звонкие поцелуи буквально отскакивали от стен квартиры, радость распахивала заклеенные с зимы форточки, любовь тонула в каждом Грунином блюде за праздничным столом. Московские Гинзбурги наслаждались свободой и друг другом, в то время как куйбышевские Гинзбурги, обременённые внуками и матерью, слали ехидные телеграммы. «Развлекайтесь тчк молитесь на нас вскл^[37] недолго осталось». Груня с Борисом разливали чай, играя в пинг-понг словами.

– Лея бы сейчас сказала, что у Бэллы чай горячее и слаще, – хихикала Груня.

– А нам бы она заявила, что у Груни торт воздушнее и нежнее! – подхватила Улька. – И ремонт у вас лучше! И воздух чище!

– А у вас ягода слаще, – подбрасывал дров Борис, – и потолок выше, и вода мокрее!

Семейное веселье набирало обороты. Взрывы хохота эхом выкатывались на улицу и лестничную площадку, будоража прохожих и вынуждая соседских собак выть от зависти. Мартовское солнце, как вор, лезло пятернёй в форточку, обещая украсть тяжёлые шубы и валенки с прошедшей зимы. Бэлла, подыгрывая грабителю, махом отодвинула занавеску, впустив за обеденный стол солнечных зайчиков. Серёжка ловил их блюдцем под всеобщий визг и умиление. Элька с Аркашкой не могли наговориться. Упивались ташкентским прошлым, вспоминая, как дрожали в заброшенной котельной. Восхищались Элькиной логикой и Аркашкиной храбростью.