Ровно год - Бенуэй Робин

Пожалуй, самый большой комплимент, который я могу ей сделать, вот какой: наш пес Денвер любил ее больше всех. Я любила ее больше всех. В ночь своей смерти она сказала мне, что этот год нам обязательно запомнится. Да, она сказала это с сарказмом, чтобы меня рассмешить, и все же не ошиблась. Только запомнится мне этот год не так, как я ожидала. Я думала, это будет последний год, когда мы с сестрой вместе ходим в школу, живем под одной крышей, и, видимо, я не была готова к тому, что это закончится. Я не знала, что лишусь всего этого вот так.

Нина погибла в страшной автокатастрофе, но я от всего сердца надеюсь, что мы запомним ее живой. В нашей семьей Нина была компасом, штурвалом, Полярной звездой. Она прокладывала курс, задавала направление, всегда двигалась вперед. Знаю, мы постараемся не сбиться с пути и в ее отсутствие, но берег, к которому мы причалим, уже не будет прежним. Больше ничего не будет как прежде, неизменно лишь одно: я люблю и всегда буду любить Нину.

Умолкнув, Лео замечает, что у нее трясутся руки, но гораздо сильнее ее пугает потрясенное выражение лица Иста.

— Что, все настолько плохо?

Ист часто-часто моргает, затем прокашливается.

— Нет. Нет, Лео, это прекрасно. Черт. — Он торопливо проводит рукавом по глазам и отворачивается к окну. Лео молчит, ожидая, когда он справится с нахлынувшими эмоциями, но от похвалы у нее горят щеки. — Сравнение с призмой — прямо в точку. Это буквально она, она самая. — Голос Иста звучит тверже. — Твою мать.

— Спасибо, — говорит Лео. Это не грубость, это комплимент. — Твоя очередь.

Крякнув, Ист разворачивается в кресле спиной к Лео.

— Нет уж, после такого — ни за что.

— Так нечестно! — возмущается Лео, и — ой, кажется, сейчас она действительно выглядит обиженной младшей сестрой. Тем не менее она встает и поворачивает кресло обратно. — Все равно завтра увижу.

Ист трет руками лицо и издает хриплый возглас — полустон, полурык.

— Уф-ф, это будет стремно.

— Не будет, — успокаивает Лео. — Все хорошо. Я в тебя верю. Нина говорила, что ты отличный фотограф. Даже лучше тех, что фотографируют нас для ежегодников.

Ист, не убирая ладоней от лица, смеется, проводит пятерней по волосам, затем со вздохом увеличивает кадр на весь экран.

— В общем, если это отстой…

— …то я тебе скажу, — перебивает Лео. — Жми на кнопку.

Ист тянется к клавиатуре и вдруг оглядывается на Лео.

— Ты вправду готова? — с неожиданной серьезностью спрашивает он. — Увидеть ее?

Лео кивает. Она и так постоянно видит сестру, но воспоминание всегда одно и то же: Нина сидит на краешке трамплина, улыбается, хохочет. Только эта картинка и маячит перед глазами Лео.

— Ладно. — Ист запускает видео.

Господи, Лео и забыла, какая Нина красавица. Фоном звучит негромкая гитарная мелодия, Нина улыбается в объектив, чуточку позируя. Она на берегу океана, окутанная золотистым светом закатного солнца, улыбка на губах словно застыла. За кадром слышен смех Иста: «Это видеосъемка», — напоминает он. «А-а!» — восклицает Нина и, заливаясь хохотом, выставляет перед собой ладонь, как будто хочет оттолкнуть камеру. Изображение плавно гаснет и сменяется новым: Ист на скейте летит по спецдороге в окрестностях городка, а Нина мчится за ним, словно хочет догнать, и, глядя на мелькающие кадры, Лео осознает: если свое признание в любви Нине она написала в письме, то Ист свое запечатлел на видео.

Съемка за учебой заставляет Лео тихонько охнуть. На голове Нины — те же огромные наушники, которые сейчас болтаются на шее Иста. Сестра сосредоточенна и серьезна, и Лео переполняет такая невыносимая нежность, что внутри все сжимается. Она безотчетно кладет руку на плечо Иста, он накрывает ее ладонь своей и крепко сжимает. Не говоря ни слова, они смотрят на экран, пока образ Нины вновь не растворяется в темноте.

Лео берет паузу, переводит дух, подбирает слова.

— Ист, это изумительно. Просто не выразить, насколько.

Ист продолжает смотреть на монитор, его рука все так же сжимает руку Лео, и она не испытывает никакой неловкости или неудобства. Рука Иста — будто якорь, тихая гавань в разгар бури, гавань, которую ты делишь с единственным в мире человеком, знающим, каким жестоким бывает шторм.

— Спасибо, — помолчав, произносит он.

— Правда, это… идеально. Это она.

Ист кивает, переводит взгляд на окно.

— Что ж, хорошо, что мы не облажались, — подытоживает он. — Потому что Нина задушила бы нас обоих, если бы мы изобразили ее плохо.

Лео смеется — хрипловатым лающим смехом, который она издает лишь в моменты искреннего веселья. В детстве Нина нарочно старалась ее рассмешить — до такой степени ей нравились эти забавные и странные звуки.

— Скорее всего, — соглашается она. Воображать одержимую местью Нину до того приятно, что Лео почти забывает, что Нины с ними уже нет. Почти.

Она проводит у Иста еще какое-то время — просит заново прокрутить видео, потом изучает фото на стенах. Внезапно до нее доходит, что эти снимки — тоже дань памяти.

— Когда она умерла, — Ист жестом указывает на фотографии, — отец распечатал все ее пленки. Сказал, мы должны увидеть всё то, что видела она. Чтобы не забыть ее.

Лео проводит пальцами по острому ребру рамки. Отец Иста на этом снимке такой молодой.

— Помогает? — вполголоса спрашивает она.

— Иногда, — негромко отвечает Ист. — Жаль, ее собственных фотографий очень мало. Она всегда была по другую сторону объектива. — Помолчав, он прибавляет: — Порой я не могу вспомнить ее лицо. Помню только фото.

Отец Иста поднимается к нему в комнату и сообщает, что ужин готов; отец и сын очень мило и вежливо предлагают Лео поужинать с ними.

— Нет-нет, не могу, — отказывается она. — Мне пора, мама, наверное, заждалась.

Домой она возвращается разгоряченная, словно пережарилась на солнце. Лео нарочно выбирает длинную дорогу, петляя на велосипеде по переулочкам вместо того, чтобы ехать по центральным улицам напрямик. За четыре квартала до дома она видит машину, похожую на мамину, а подъехав ближе, убеждается, что это она и есть.

Мама сидит за рулем, закрыв лицо ладонями, плечи сотрясаются от рыданий. В водительском кресле она кажется такой маленькой, беззащитной и хрупкой. Лео тормозит и с минуту на нее смотрит. Ей хочется подбежать к автомобилю, распахнуть дверцу и обнять маму так, как Стефани обняла ее после похорон, но она понимает, что раз мама специально отъехала на машине подальше, чтобы поплакать, то Лео, очевидно, не положено об этом знать. Лео разворачивает велосипед и едет домой.

Внутри темно, и по пути к себе в комнату она зажигает все светильники. Денвер, как обычно, в комнате Нины. При виде Лео он вскидывает голову, а она приседает на корточки и обнимает его, зарывается лицом ему в загривок и вдыхает знакомый умиротворяющий запах псины. Денвер не противится.

Звонит телефон. Лео знает, что это отец. Кроме него, ей некому звонить.

— Привет, солнышко, — говорит он в трубку. — Завтра важный день! Как настроение?

Лео вспоминает смех Нины, деревья за окном в комнате Иста, тайные, беззвучные мамины слезы. В ушах всплывают слова Иста о том, что порой он не может вспомнить лица своей матери. Лео не представляет, что когда-нибудь забудет лицо Нины. Это невозможно. Образ Нины слишком живой, слишком яркий. Разве Лео способна забыть кого-то вроде нее?

— Привет, пап, — говорит она. — У меня все нормально.

13 сентября. 27 дней после аварии

Отец общается с Лео каждый день — звонит по телефону или видеосвязи, и тогда Стефани на заднем фоне кричит «привет», улыбается и машет. Вскоре после начала учебного года они приглашают Лео на пятничный ужин, спагетти с фрикадельками. Лео возит еду по тарелке, потому что красный томатный соус слишком напоминает кровь: потемневшие волосы Нины, алые пятна на ее футболке, рассеченную щеку Иста.

— Зайка, если хочешь, я приготовлю тебе что-нибудь другое, — предлагает Стефани. Столовая в их доме выглядит как на фото из рекламного поста в инстаграме [15], а может, это она и есть. Огромным усилием воли Лео сдерживается, чтобы не оттолкнуть тарелку с криком: «Да как вы можете спокойно сидеть и жевать, будто все в порядке?!» Нет, она этого не делает. Берет себя в руки. Лео не хочет ранить чувства отца или Стефани. Знает, что в душе они тоже страдают, так зачем усугублять боль? Вдобавок ей до сих пор стыдно за тот случай на похоронах, за слова, брошенные мачехе. Однако сейчас Стефани смотрит на нее с ласковой улыбкой: — Дай знать, если передумаешь.