Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Решена? Или «приведена в исполнение», как пишут о приговорах? — Ведь задолго до войны обе судьбы, ее и Колину, прочитала вслух цыганка в клетчатой шали, хоть написана она была не буквами, а… Бог знает, как эти цыганки читают по руке, где ничего, кроме с детства выученных послушных морщинок, не написано.
Умрешь молодым, сообщила ладонь. А ты вдовой останешься, вдовой в сорок лет.
И стало так.
Ничего, ничего не пришлось сделать. Ни обнять мужа, ни попросить прощения, что не обняла при расставании, что сердилась — разве знала, что эта разлука — навечно?.. Не смогла рассказать, как это — жить в Советской стране, и про Поволжье спросить не сумела. Осталось то, чем Ирина жила все военные годы: безмолвные разговоры.
И Советская страна осталась, будто с собой привезла; только без войны.
Еще не видя разбомбленного города, не зная, как исказилось его лицо, только-только сойдя с поезда, опустилась на колени и целовала землю. Грязную, затоптанную, мерзкую — и любимую землю родного Города. Толпа валила мимо, обтекая плачущую женщину и стоящих детей, и никто ничему не удивлялся: вокзал.
Не нужно задерживаться на этом перроне, он остался позади, это уже прожито. Верно сестра подсказала: с конца так с конца. Значит, строчкой выше нужно вписать чулочную фабрику в том, довоенном Городе и не отвлекаться на воспоминания. Однако память держит прочно, словно пола одежды, второпях зажатая дверью: и не уйти, и дверь не захлопнуть. Лучше осторожно высвободить захваченную ткань и еще раз прожить лето 46-го года — возвращение домой.
Дома ждала мать. Ахнула при виде внуков, родных и любимых, но выросших и оттого немножко чужих; а Ирка-то!..
Дома ждала боль — «Свидетельство о смерти» — на плотном бланке загса. Не вещий сон, не предчувствие, не смолкнувший голос — это оставляло еще тоненькую щель для надежды: а вдруг?.. Бумага была заполнена каллиграфическим почерком и свидетельствовала дату: 9 октября 1941 года. Все слова были выписаны четко, с нажимом и завитушками, и экономно уложены в строчки, чтобы уместиться в соответствующих графах, будто, прежде чем убить человека, необходимо было выяснить, когда и где он родился, какую веру исповедовал и был ли женат… Все графы были заполнены добросовестно и подробно, кроме одной.
В графе «причина смерти» было вписано стыдливое сокращение: «Ех.»
Exekution — казнь.
Казнь — причина Колиной смерти?
Казенный писец упоенно выводил буквы с росчерками, не пропустил ни одного знака препинания, но здесь отчего-то стушевался. И где он взял такое слово, этот щеголь пера — ведь составлял документ на родном местном языке? — Однако же слово взял из немецкого и, сконфузившись, сократил до двух букв.
И будут двое одна плоть.
Они с Колей были одной плотью, и его казнь стала для нее пожизненной пыткой.
В пустой ящик шкафа она положила «Свидетельство о браке» и профсоюзный билет мужа, а обручальное кольцо хотела надеть, но оно слишком свободно скользило на исхудавшем пальце; так и потерять недолго. «Свидетельство о смерти» Федя принес в толстом коричневом конверте, куда сестра почему-то сунула ее собственное письмо с Поволжья. Ира начала читать — сначала внимательно, потом глаза заскользили по строчкам, но оторваться не могла.
«29/1-45 года
Здравствуйте, дорогие!
Я получила сразу ваши три письма, а через день — четыреста рублей, что вы послали, но, дорогие, не надо, не посылайте: ведь уже четвертый год, как я ничего не покупаю, кроме хлеба-пайка, а столько я все-таки заработаю. Я вспоминаю свою жизнь, и мне кажется, что это был сон: можно было работать, зарабатывать и покупать даже то, что вовсе и через год не понадобится. Вот, я забыла даже вас поблагодарить. Большое спасибо, только пусть мама себя не стесняет: надо ведь и за квартиру платить, и поесть, а все, наверно, очень дорого, и никто не зарабатывает — некому. Тебе, Тоня, тоже спасибо, ведь Федя работает один, да в каждом письме ты пишешь: то один гостит, то другой… Так что не разоряйте себя, а нам хватает.
<…> Слава богу, поправляюсь понемногу. Проклятая малярия была летом, а теперь и зимой бьет, так что после <…> потеряла сознание…
Дорогая Тоня, пиши, какие фабрики работают и какая у вас торговля, вольная или нет. <…> стала очень много видеть — не во сне, а наяву. Вижу маму, но какую-то незнакомую, и папу вместе за столом. Папа в сером камзоле, и на голове высокая шапка. Я только протянула руку и сказала: «Папа», как они поплыли до стены, секунду подрожали в воздухе и пропали.
И еще я думаю <…> не выдержу, а вижу землю и кровь, Тоня, кровь вижу: и Андрюшу, и Колю, и папу, но Сеню и Мотю — нет, даже не снятся. Не хотят меня тревожить. А Колю я вижу в ужасном виде: глаза у него выжжены, уши и язык отрезаны <…> почему я еще не ослепла.
Ты пиши мне, сестра, не жди ответа на каждое письмо. Тебе есть что писать: кто жив, кого схоронили, кто пропал; а у меня? Что я могу <…> чтобы я когда-нибудь могла вспоминать этот долгий и тяжелый сон <…>
До свидания! Целую всех бессчетно,
Ира».
Странно читать собственное письмо: чувствуешь себя отправителем и адресатом одновременно. Сестра ошиблась, так не возвращать же; да и на что ей старое письмо?
Привычка не выбрасывать бумаг, даже заведомо ненужных, заставила сохранить и эту.
Дома ждали и радости.
Радость узнавания привычных вещей: белая скатерть в крупную голубую клетку, сахарница, знакомая с детства, с упертыми в бока ручками, точно сейчас пустится в пляс, да что сахарница! А лестница, каменная лестница? А скрип двери, который невозможно спутать ни с каким другим скрипом никакой другой двери? И — папина латунная табличка: «Г. М. Ивановъ», начищенная до солнечного блеска в ожидании хозяина.
Дом, где Ирина с семьей жила до войны, тоже был национализирован, и теперь там расположился кинотеатр. Отпирать своим ключом квартиру, которая уже не твоя, было не менее странно, чем читать собственное письмо сестре; только больней. Пришедший с ней Мотя заметил, как дрожит рука: «Дай, я».
Внутри кто-то побывал. Книжная полка, которая осталась в памяти как рот с выбитыми зубами, напомнила о себе темнеющим прямоугольником на полу. Не было и… да проще сказать, что было, тем более что осталась кровать с оголенным матрацем и будильник. Он безмолвно стоял на подоконнике, лишившись привычного компаньона — комода. Ирина обвела глазами опустевшую квартиру. Взяла в руки будильник и привычным жестом, словно не было этих шести лет, начала медленно заводить: gegensinnig, gegensinnig, gegensinnig. Против часовой стрелки. Немецкое слово точно передавало звук завода: действие озвучилось. Будильник задумчиво цокнул несколько раз, а потом застучал, одобрительно прислушиваясь: так-так. Так-так. Так-так…
