Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи
Человеку при стабильной жизни становится скучно, он начинает искать приключений. Так произошло с одним Григорьевским знакомым. Жили они с женой вроде бы нормально, но однажды он застал ее в постели с каким-то мальчишкой лет восемнадцати: чего-то ей вдруг взбрендило в голову с ним переспать — со скуки, что ли. Что-то соврать в этой ситуации было уже сложно, поскольку сама она была абсолютно голая, да и мальчишка голее не бывает, да еще и со своим вздыбленным бананом, который этот мальчуган очень активно использовал по прямому назначению, пристроившись к супружнице, как собачка, сзади. Потом было долгое выяснение отношений на грани обоюдной истерики. Будь они хотя бы лет на десять помоложе, может быть, тут же и разбежались — такие штуки обычно не прощают. Кстати, государство к таким вещам относится довольно лояльно: изменяй кому угодно, только не Родине. Ему было настолько обидно, что он ей в ходе той душераздирающей разборки признался уже в своей измене с некоей Машей, что с его стороны было просто глупо, хотя, с другой стороны, вроде бы тогда счет на измены вышел 1:1, то есть, ничья, и тут уже появлялась хоть какая-то возможность примирения. Но теперь уже у нее закипела страшная обида и так и зудело это дело с пока неизвестной ей Машей раскрутить и заскандалить до биться посуды, но такая разборка, понятно, была бы не в ее пользу. Ее-то поймали на месте преступления, а про Машу он вполне мог и соврать от обиды. После этого инцидента они какое-то время избегали близости, хотя и продолжали спать в одной постели, но каждый под своим одеялом, затем все-таки как бы случайно совокупились, но без поцелуев и нежных слов, молча — нужно было какое-то время, чтобы привыкнуть ко всему произошедшему. И потихоньку привыкли, и к тому же вскоре неожиданно закончились их многолетние финансовые проблемы.
Причем проблемы эти разрешились буквально в один миг как по мановению волшебной палочки, и связано это было с их старой дачей в Лисьем Носу. Эта дача ему досталась от дяди, построили ее в начале пятидесятых на месте другой дачи, точнее перестроили и надстроили. Когда-то очень неплохая была дача, сама по себе огромная ценность хотя бы за счет расположения, но продавать ее было жалко. Однако участок после сильных дождей периодически подтопляло, дом постепенно начал садится, даже рамы на веранде выперло наружу. Думали, что делать дальше, потому что денег на ремонт не было. Бедность же их кончилась в тот самый день, когда он решил разобрать дощатый настил, на котором они спали все эти долгие годы, дабы поставить вместо него нормальную кровать, которую привезли из города чтобы было, наконец, помягче спать. Слава Богу, что, опять же от безденежья, он никого не нанимал, а делал все сам. Вскрыл доски и — ахнул. Пространство под настилом оказалось заполнено разными бумагами, большей частью ненужными, но в том числе огромной коллекцией почтовых марок девятнадцатого и начала двадцатого века, а главное, многочисленными бронзовыми предметами, включая каминные часы восемнадцатого века, поделками из слоновой кости, полудрагоценных камней и старинными иконами. Было все, кроме золота, серебра и бриллиантов. Вот этого, к сожалению, а может быть, и к счастью, не наблюдалось. В те годы, когда стоили настил, никому такое барахло не было нужно, видимо, им и заполнили пустое пространство, чтобы не пропало место — на всякий случай — вдруг когда пригодится. И пригодилось. Все эти вещи и даже марки теперь стоили баснословно дорого. Про мальчишку и про некую Машу больше и не вспоминали. Он об одном жалел: мальчишку надо было непременно избить в кровь, надавать поджопников, а он этого не сделал, отпустил поганца. Сидело это в нем занозой до сих пор.
Надо сказать, что и тести иногда выручали здорово. У Ромы Гусева был довольно странный тесть, старый человек, уже годами хорошо за восемьдесят, бывший военный, чего-то там такого ветеран, который много лет постоянно проживал за городом в разрушающемся доме, скорее напоминающем карикатурную трущобу. Сколько Рома его помнил, тесть ходил всегда в одной и той же старой дырявой фуфайке, стоптанных ботинках и в заплатанной рубашке. Как Плюшкин он ничего не выбрасывал. Вообще жил в страшной грязи. Дочь его, жена Гусева, посылала отцу с оказией еду и деньги, хотя и сами они жили довольно небогато, хотя и не голодали. Однажды сам Гусев отправился на дачу, привезьти деду еды и немного денег, помочь по хозяйству, типа дров наколоть. Дед взял деньги, а потом куда-то из комнаты пропал, Гусев начал его искать, чтобы спросить ключ от сарая, и вышел на веранду. Там он и увидел тестя, стоявшего у старого комода. Глуховатый старик не услышал подошедшего Гусева и выдвинул в комоде нижний ящик, чтобы положить туда полученные деньги. Заглянувший туда через его плечо Гусев не удержался и сказал: „Вот это да! А говорили: есть нечего!“ — нижний ящик комода был битком набит вполне современными деньгами, и даже доллары в этой куче тоже промелькивали своей приятной зеленью и ликами президентов. Вздрогнувший от неожиданности старик был потрясен, что-то пробормотал, ему тут же стало плохо, с ним случился удар, и через три дня он умер. Он был что-то типа скупого рыцаря и Плюшкина в одном лице. Тайна его была неожиданно раскрыта, и он не смог этого пережить. Тесть всегда голосовал за коммунистов, ругал существующую власть за то, что их, ветеранов, бросили, и они подыхают с голоду. Он был участник войны и пенсию получал немаленькую, имел льготы, предприятие, где он когда-то работал, ему что-то подкидывало, но в годы перестройки в человеке что-то сломалось и никак восстановиться уже не могло. Денег, кстати, в ящике оказалось довольно-таки много: около двадцати тысяч долларов по текущему курсу. Хватило и на достойные похороны, да еще и дачу починить и новую машину купить. Надо сказать, что тестя не раз Рома поминал потом добрым словом.
Кстати, бывшая теща Григорьева, Елена Петровна, тоже была точно такая же Плюшкина: ничего не выбрасывала — все перевозила на дачу и там складировала. Даже картофельные очистки и банановые шкурки она сушила под батареей, а потом закапывала в грядки. Собирала она неизвестно зачем и спитой чай, и кожуру от апельсинов, и чешуйки от креветок, пыталась стирать одноразовые подгузники Это была особая социальная группа: пенсионеры, потерявшие ориентировку в современном мире, и желавшие только одного, чтобы только бы их не трогали и не сделали им еще хуже. Это было странное, именно не военное, а послевоенное поколение. Ветераны войны хотя бы имели героическое прошлое, бряцали медалями, качали права, где только возможно, получали хорошую пенсию и не голодали, а у послевоенных этого ничего не было. Они с тестем постоянно покупали все, что им предлагали торговцы на улице якобы с большой скидкой. Будто бы с таможенных конфискатов: то есть самый что на есть негодный ширпотреб, сшитый в Китае явно по домам, а не на фабрике, или же в соседних подвалах. Как-то один цыган продал им набор посуды чуть ли не пятьдесят предметов, который сейчас так и лежал уже год в коробке. В жизни они бы не стали покупать такой набор, но цыган сказал, что они куда-то едут, машина сломалась, там голодные дети и срочно нужны деньги, и старики на эту историю тут же купились. Их квартиру наполняли ненужные дешевые товары: ножи, которые не режут, будильники, которые не проработали и одного дня.
Тещу ни в коем случае осуждать нельзя: то поколение больно уж натерпелась. И соседка-блокадница не исключение. В детстве ее чуть не съел людоед. В блокаду за ней, четырнадцатилетней девчонкой, гнался мужик с топором. Повезло, что дверь в квартиру была не закрыта на замок, и девочка успела вбежать в квартиру, где спала ее бабушка, и тут же заложила крюк. Ее тогда подкармливали сотрудники в военно-медицинской академии: то косточку оставят, то очистки. Оставляли в определенном месте, без всяких слов. А брат ее погиб — ему было тогда лет тринадцать, у него хотели отнять хлебные карточки, он убегал, упал, поскользнулся, со всего маху ударился затылком о дорогу и умер.
А мать Григорьева считала, что вообще выжила чудом. Она в Сталинграде попала под страшную бомбежку. Тогда все вокруг горело, на ней даже загорелось платье, но она как-то уцелела. Кто выплеснул на нее ведро воды. Ей было тогда шестнадцать лет. Не окажись рядом того неизвестного человека с ведром, и род Григорьевых не продолжился бы. Не было бы и самого Григорьева.
Изменения в современной жизни происходят так стремительно, что далеко не все могут за ними угнаться. Так и отдельные люди иногда застревают в каком-то одном времени. Например, некоторые продолжают одеваться, как в семидесятые-восьмидесятые, слушать музыку тех лет, и обстановка их жилищ остается такой же и даже образ мыслей не меняется.
Во времени могут застревать не только отдельные социальные группы, но и целые местности. Григорьев как-то оказался в одном городе в глубинке посреди России. Ехали, ехали на машине — вокруг — пустыня, никого, ни поселений, ни обработанных полей, какие-то остовы ферм, разрушенные деревни, как после мора. Наконец, приехали в город. Григорьева жители того города очень поразили. Они будто застряли в девяностых годах: грязь, ларьки в решетках, хмурые люди в темной одежде, китайских пуховиках, из которых лезет перо. Мобильной связи тут не было вовсе. По крайней мере, мобильников у людей не наблюдалось. Зато абсолютно все ходили с бутылками крепленого пива, будто с ними и родились. Ни одного человека без бутылки увидеть не удалось. Увидели и типового рэкетира из начала девяностых: в малиновом пиджаке, страшный-престрашный, в шрамах. Он рэкетировал торговок семечек и вполне успешно: те отсыпали ему бесплатно по стакану прямо в карман его потертого пиджака.
