Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи
Во времени могут застревать не только отдельные социальные группы, но и целые местности. Григорьев как-то оказался в одном городе в глубинке посреди России. Ехали, ехали на машине — вокруг — пустыня, никого, ни поселений, ни обработанных полей, какие-то остовы ферм, разрушенные деревни, как после мора. Наконец, приехали в город. Григорьева жители того города очень поразили. Они будто застряли в девяностых годах: грязь, ларьки в решетках, хмурые люди в темной одежде, китайских пуховиках, из которых лезет перо. Мобильной связи тут не было вовсе. По крайней мере, мобильников у людей не наблюдалось. Зато абсолютно все ходили с бутылками крепленого пива, будто с ними и родились. Ни одного человека без бутылки увидеть не удалось. Увидели и типового рэкетира из начала девяностых: в малиновом пиджаке, страшный-престрашный, в шрамах. Он рэкетировал торговок семечек и вполне успешно: те отсыпали ему бесплатно по стакану прямо в карман его потертого пиджака.
Дядьке Григорьева по матери в войну тоже здорово досталось. Любопытно, что сам дядя никогда не курил, но к курению других относился, как говорится, лояльно по одной простой причине: в войну сигареты спасли ему жизнь. В одном из боев он был тяжело ранен осколком в бедро, а таких раненых была установка на машины не брать и никуда не отправлять — пусть умирают на месте. И он тут же лежал рядом со многими другими у медсанбата без всякой помощи. В это время над ним склонился водитель подъехавшей санитарной машины и попросил закурить: приставив, покачивая, два растопыренных пальца ко рту. Кровь вытекала, он слабел, даже сил не было ответить — только глазами указал на вещмешок, в котором лежало несколько пачек трофейных немецких сигарет — окопная валюта. Водитель, очень довольный, взял одну пачку. Дядя ему кивнул: бери все, чего уж тут. И тогда водитель, матерясь с персоналом медсанбата, все-таки запихнул его себе в кабину и в жуткой и мучительной часовой тряске все-таки довез до госпиталя. Там дяде чуть не отрезали ногу, но все-таки обошлось.
У бара вдруг создался шум и нездоровая суета. Это появилась Галина Михайловна со своей подругой. Григорьев обычно старался держаться от этой Галины Михайловны подальше: он нее перла какая-то отрицательная энергия. К тому же она имела на редкость отвратительный голос: тоненький, с подвизгом, хотя сама собой была, как говориться, „гора сала“ и имела такую огромную задницу, что с трудом влезала в стандартное пластиковое кресло. Как-то пыталась подняться, так вклиненное кресло поднялось за ней и Галине Михайловне потребовалось время, чтобы из него выдраться. Все умирал со смеху. После этого она брала только стулья без подлокотников. И конечно, голос. Более мерзкий голос был разве что у соседки по даче — такой же жирной тетки — который буквально не умолкал ни на минуту все выходные, и хуже его была только что разве дисковая пила. А вначале даже Галину Михайловну пожалел — столько лишнего таскать на себе, пока случайно не увидел в столовой, сколько она ест. На обед она бежала всегда в первых рядах, набирала огромное количество еды, хлеба, сдобы и сладостей. Вечером, с жадностью поедая мороженое, она утверждала, что целый день ничего не ест, а почему-то толстеет. Это было как жалобы заядлого курильщика на кашель и одышку. Ответ только один: бросай курить! Таковы часто и жалобы обжоры на лишний вес. На пляже такие личности покупают орешки, в двенадцать часов сразу идут на дополнительный перекус и опять же в первых рядах. Вокруг них на лежаках стоят бесчисленные тарелки с картошкой фри, пиццей, колбасками, другая еда и в изобилии лимонад и пиво, и все это съедается и выпивается. Вечером они идут гулять и обязательно что-нибудь съедают. И теперь лежали студенистыми глыбами и ели. Один лежак уже был продавлен, сломан. Плавать им было лень, они просто стояли в воде у берега и перетаптывались, считая, будто бы так уходит энергия и они худеют. И так лежать, как тюлени, периодически переворачиваясь, и топтаться в воде они могли бесконечно. Оживлялись только при крике: „Обед!“
Глядя на них, Григорьев украдкой пощупал жирную складку и у себя на боку, огорчился и решил вообще ни на какие полдневные закусоны категорически не ходить.
У сестры Григорьева был кот Мурлян, который не знал меры в еде, поэтому съедал столько, сколько ему давали, а потом блевал или поносил. И люди такие тоже есть. Вот им категорически нельзя брать систему „все включено“.
Так как женщины по одиночке на юг не ездят в принципе, то Галина Михайловна тоже приехала с подругой. Та, кстати, была вполне нормальная тетка, однако, имевшая некоторые хронические заболевания, о которых рассказывала всем желающим. Все свои заболевания она считала следствием тяжелого стресса в подростковом возрасте, в частности ранней любовной трагедии: в двенадцать лет она полюбила мальчика, и расставание с ним вызвало у нее тяжелейшие переживания, в ходе которых она даже пыталась покончить с собой. После этого стресса она впала в период сонливости, который длился, наверное, лет десять, если не больше. В этот период она вышла замуж, и он, этот период сна, продолжался еще несколько лет в период замужества, а потом вдруг прошел.
— Я много времени потеряла в юности, — говорила она, — мало, где была, мало любила, поскольку постоянно хотела спать. Пребывала в постоянной сонливости и спячке. Я помню, когда и замуж уже вышла, муж что-то мне говорит, а я сижу рядом и засыпаю. Возможно, это была невыявленная болезнь щитовидной железы, которая позже прогрессировала. А теперь после лечения я чувствую себя значительно бодрее, чем в юности.
Тогда же, в юности, с ней случилась и еще одна серьезная неприятность. Когда ей было семнадцать лет, она вдруг почувствовала боли в низу живота. Мать, предполагая, конечно же, аппендицит, отвела ее к хирургу. Тот диагноз аппендицита снял, сказав, что это воспаление придатков и девочку надо немедленно отправлять на лечение в областной центр к гинекологу. Мать испугалась это сделать, потому что направлять девушку в гинекологическое отделение означало, что с дочкой что-то не так, типа аборт, и в их маленьком городке это было чревато распространением слухов. Поэтому она лечила ребенка антибиотиками дома, что возможно, это и стало причиной того, что у дочери никогда не было детей. Вообще ничего в жизни, что она планировала, у нее не сбылось: хотела быть драматической актрисой, а всю жизнь танцевала, хотела много детей, а осталась бесплодной, ни за что не хотела выходить замуж за моряка, а вышла как раз за него, правда за капитана.
Полураздетый народ сновал туда-сюда. Григорьев от нечего делать рассматривал на телах татуировки. Помнится в Тунисе на пляже было довольно много татуированных европейцев, причем у одного немца в возрасте лет уже за пятьдесят от сплошных татуировок нормальной кожи на правой руке да и не было видно — конечность даже казалась синюшной, будто его исколотили дубиной, наверняка это вредно, левая же рука была еще более менее чистая. Был там и мужик годами уже к шестидесяти с седыми кудряшками даже у него на дряблом животе были иероглифы и еще серьга в ухе. Григорьев так и не понял, откуда он, из какой страны, Язык был похож на немецкий, но не немецкий — может быть, голландский. Трезвым его за все время никто не видел. Он даже на море не ходил, а с утра до вечера сидел в баре у стойки, как приклеенный.
И все это время Григорьев продолжал непроизвольно выискивать глазами Ирину. Он чувствовал, что сходит с ума. Буквально прошлой весной у него был схожий эпизод сексуального безумия. Однажды он ехал по эскалатору и увидел очень красивую молодую женщину. С ним что-то произошло. Неожиданно для себя он вдруг подошел к ней и сказал: „Девушка, выходите за меня замуж!“ Некоторое время она удивленно смотрела на него, потом сказала: „Я не против, но не так же сразу!“ Они вышли из метро, посидели в кафе, потом пошли домой к Григорьеву. Метро закрылось, мосты развели, нужно было как-то устраиваться ночевать. Наташа, так звали девушку, колебалась. Григорьев же напрямик предложил ей спать вместе — устроить первую брачную ночь, но потом все-таки разложил кресло-кровать. Она сначала легла туда, а потом сама пришла к Григорьеву, они провели эту ночь в любовных играх, но утром все было уже не так, как вечером, а потом вообще знакомство расстроилось. Григорьев связывал неудачу с тем, что у Наташи была подруга-лесбиянка, которая препятствовала их встречам и так постепенно все сошло на нет. Была ли сама Наташа лесбиянкой или она была колеблющейся бисексуалкой, Григорьев так и не разобрался. Григорьев потом решил, что в силу своей врожденной натуры она была сторонница традиционного секса, но та ее подруга была активная лесбиянка, причем влюбленная в Наташу и совращала ее, наверняка к ней лезла в постель и заставляла заниматься с ней сексом. А замуж Наташа хотела выйти как раз для того, чтобы избавиться от этой двойственности, но не хватило ни сил, ни желания. Григорьев, впрочем, этот разрыв не особенно-то и переживал. И не один раз так уже было у Григорьева, да наверно и у многих: вспышка чувства, когда кажется — вот оно то, что искал — и затем снова спад: ошибка. Это чувство было просто фантомом, возникшим в поисках мечты: идеальной любви. Однако это довольно яркое и запоминающееся событие его жизни, и он не жалел об этой встрече.
