Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)
Чудеса не закончились. Вот же он — мой Жулик, как живой! Оказалось — отвезли его женщине, которая возится с бездомными собаками. А я боялся, что он умер. Нет — жив, собака! Спасибо тебе, Господи!
…Женьку привели поздно. Все спали, а я мучился привычной теперь бессонницей. Он вошел молча, забрался на шконку, лег на спину, уставился в потолок. Я смотрел на него. Минуту спустя заметил: рука у него… Не дрожит — нет, трясется. Точно лихорадкой его бьет. Подошел.
— Что случилось, Жень? Пятнашка светит?
Он повернул голову. Вдруг, резко сел, чуть не задев меня ботинками. Сгорбился, глянул исподлобья. На секунду показалось — постарел лет на двадцать. Хриплым голосом, точно марафон бежал только что, прошептал, судорожно сглатывая, схватив мою руку:
— Боря, он говорит — вышка…
— Чего?
— Вышка. Расстреляют меня, Боря. Восемь эпизодов. Доказано.
Он дрожал так, что едва не валился на пол. Зубы выбивали звонкую дробь. Как же он боялся умирать — молодой полный сил парень, лишивший жизни гораздо больше людей, чем фигурировало в его деле. И я подумал — вот она, его высшая мера. Но ведь и я оставался один на один со смертью, а паники не было. Почему? Не потому ли, что умирал сам? Насильственная смерть, завязанные глаза и пуля в затылок — не это ли так страшно? Да, но ведь он, Женя — киллер. Он должен был уже знать этот захлестывающий, панический ужас — он видел его в глазах своих жертв… Или — нет? Тогда — не думал, не всматривался, всего лишь — тупо выполнял задание? А что это меняет? Он убивал. Теперь убьют его. Это справедливо. Он отсылал смерть — и вот она вернулась к хозяину.
Но сейчас, в это мгновение, он был жалок. И я — жалел. Не убийцу, нет — молодого парня, случайно оказавшегося рядом.
Слов не нашлось. Я не знал, что сказать ему, чем утешить. Он сжал мои пальцы — до хруста, просительно, заглянул мне в лицо:
— Боря, адвокат сказал — калек не расстреливают…
Я не понял.
— В смысле, Жень? Тебе воды, может, дать?
— Да нет, Боря, ты слушай! Калек не расстреливают — сечешь? Если я — инвалид, то мне дадут пожизненное!
Я по-прежнему не понимал:
— Женя, погоди. Ты что несешь? Ты же не инвалид. Или — закосить хочешь?
— Да от них закосишь разве? — он безнадежно махнул рукой, но тут же тоска сменилась диким болезненным оживлением. — Боря, мне надо глаза выколоть!
Я отшатнулся. Смотрел на него, не мог поверить до конца, что не бредит, не сошел с ума, не в истерике. А он продолжал:
— Выколи мне глаза, Боря! Будь человеком! Я знаю, ты сможешь! А я шило сам найду! Главное — быстро: один глаз, потом — второй…
— Успокойся, ты не в себе, — попытался я. Но он отбросил мою руку, зарычал:
— Успокойся, говоришь? Да ты хоть сам понимаешь, что — все? Все, хана мне? По-хорошему прошу, Боря: выколи глаза! А не захочешь, гнида…
Он схватил меня двумя руками за горло, изо всех сил сдавил шею, повалил на бок, наступил коленом на грудь. Свет фонаря за окном упал на лицо, ослепил. Я зажмурился, но сделал усилие, открыл глаза. Страха не было — хотелось еще раз его увидеть.
Увидел. Искаженные паникой и яростью черты, на губах — пена, в глазах — пустота. И — он посмотрел на меня. Внезапно ослабил хватку. Откинулся назад. Я закашлялся, потирая шею, встал. Проморгался — пришел в себя.
…Он стоял на коленях перед шконкой, держал меня за ноги — и плакал. Точно ребенок, всхлипывал, вытирал слезы. Я погладил его по голове:
— Хорошо, Женя, договорились. Выколю тебе глаза. Перед судом.
— Боря, я все… Все … для тебя… Только скажи…
Я поднял его за подбородок. Лицо залито слезами, но припадок прошел. Он попытался улыбнуться:
— Боря… Ты только не передумай…
— Не передумаю, — пообещал я.
Глава 6
Июль — октябрь 1996 года.
…Господь на моей стороне. Но почему-то думать так — страшно. Как будто ждет Он от меня — чего? Подвига? Мученичества? — а я не то что выполнить — понять Его не могу. Снова вспоминаю Мора: кажется мне, что и он чувствовал то же самое — в Тауэре, перед казнью. И тоже страшился, потому и истязал сам себя, выгоняя сомнения и боязнь. Присутствие Господа пугает. Несоответствие великого и малого в собственном нутре — вот она, Голгофа. Сужу не только по себе: рядом — еще одна душа, то рыдает, то скулит от ужаса.
Женька никак не успокоится. Мечется, не спит. Время от времени поглядывает в мою сторону — наблюдает. Ищет — не передумал ли я? Бросает его в разные стороны: то вдруг заявляет, что, мол, готов умереть хоть сейчас — все обдумал и осознал, что делать тут все равно нечего; а то хватает с полки икону — рассматривает, вроде бы молится, шепчет сухими губами: «Спаси и сохрани»…
Бравада делает его еще более жалким. А раскаяние — если оно есть — вызывает сомнения.
Нашел, чем отвлечь его — заставил читать Библию. Вслух. Первые тридцать страниц. Надеялся, что монотонное шуршание слов вытеснит ужас. Кажется — получилось. Спал Женька после этого всю ночь — вроде спокойно. Сегодня сам попросил у меня Евангелие. Я нашел ему описание казни Иисуса — когда Он обещает раскаявшемуся разбойнику, что тот будет с Ним в раю. Женька перечитал несколько раз, после сидел, обхватив руками голову, шевеля губами. Ближе к вечеру взял со стола несколько листов бумаги и уселся на свою шконку — рисовать…
А я хотел полежать в тишине. Но — не вышло. Получили прогон — зачитали вслух. Пытался отвлечься, не слышать — не выходило. Схватил карандаш — запишу.
«Прогон по Матросской тишине по малому спецу.
Арестанты! Доброго здравия вам!
В настоящее время функционирует несколько больших дорог с Большим спецом. За несколько дней произошли существенные запалы. Зная, что на Большом спецу мало народу, мусора прослеживают движение дорог и устраивают шмон. Надо общими усилиями уменьшить возможность мусорских запалов. Обратите пристальное внимание на качество дорог. Ранее говорилось нами, чтобы в больницу, этапы, чесотку отправляли с минимумом необходимого в чае, сигаретах, глюкозе. Но многие пропускают это мимо ушей, и мужик идет пустой из хаты. Повторяем также для ослов, которые не могут внять написанному, чтобы в хатах не устраивали кулачные бои, а писали об инцидентах нам. Любой самосуд будет строго пресекаться. По поводу сломанных сигарет, от которых мы отказались ранее. Сигареты возвращают родственникам, по тем адресам, что указаны в передачах. Узнавайте у родных за сломанные сигареты, чтобы располагать информацией, что стало в дальнейшем с этой курехой. Нельзя допустить, чтобы хоть одна сигарета досталась мусорам!
На этом пожелаем вам Мира и Благоразумия. Вор Гриня. Вор Арман. Вор Миша Тихий. Вор Шалва».
Как только точку поставил — все ушло. Лишние раздумья, назойливые слова… Может быть, писательство на самом деле — это отвоевывание тишины? Внутренней, стройной, глубокой тишины — когда не стучат отбойником куплеты песенок, не вертятся обрывки разговоров, не ходят по кругу одни и те же надоевшие мысли?..
* * *Получил письмо от Комментатора. Он прислал мне две газетных вырезки — «чтобы поднять настроение». Одна называлась «Навоз Троянского коня», вторая — «Чем пахнет Илионский фонд».
Авантюра, в которую с моего благословения влез Киприадис, закончилась предсказуемо. Целебную грязь, на которую народ ломился, как в Ессентуки, отвезли-таки на анализ химикам. Настоящим — не тем, что были в доле с Абрамяном. Специалисты дали заключение — обычная грязь. С фрагментарными частицами навоза и глины. В одной заметке Киприадису был посвящен целый абзац. Припомнили ему и мой арест. Мол, такие они ныне — президенты: то выдает дерьмо за целебную грязь, то якобы не замечает, как его сотрудник вывозит книги «газелями»… ну, что ж… Не могу сказать, что обрадовался. Злость на него, президента фонда, как и желание свести счеты, давно прошла. Сейчас было забавно читать — потому что знал подноготную — и только. Как я и думал, Иммануил Тер-Абрамян исчез, слупив с Киприадиса немало зелени. Бог им судья.
А в целом день выдался удачный. Ко мне пришли друзья — кошки, те, что все время бегают под нашими окнами. Покормил их. После обеда вызвали нашего афериста: Глазман, с вещами! Пять вечера — в такое время обычно не перевозят. Может, освободят?
Привезли из суда Кирюху. Наконец-то приговор зачитали. Дали два года — как прокурор и просил. Полтора уже отсидел. Осталось шесть месяцев. Но для него и это — много. Восемнадцать лет парню, а на дворе — лето.
Женька рисует.
Да, ведь еще и сон сегодня был… не знаю даже, как назвать… Позитивный — наверное, так. Плавал я в мутной воде. Но греб яростно — и не тонул. В конце сна, ближе к утру, выбрался на берег…
…Корпусной только что сообщил: афериста Глазмана перевели в другую камеру…
* * *— Боря, слышь, Борь…
