Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)
Улыбается, кивает головой. Стыдно ему, да. Лишь бы не поделился с судом, чего стыдится.
— Главное, — повторяю раз в тридцатый, — не развивай тему. И по пути таблеток никаких не глотай. У твоих, по-моему, уже были проблемы из-за этого. Короче: если признаешься правильно, что тебе стыдно, мол, и совестно, то эти слова судье на слух лучше лягут, чем если будешь мычать о своих эпизодах. А главное — неизгладимое впечатление произведешь на родителей…
Вдруг задумался: а ведь я его не осуждаю. Почему? Сам был такой? Но такой ли? Шапки с прохожих не срывал… Гордился — система выбросила. Ей, системе, по барабану, кого выбрасывать, выбор — то все равно твой… Да и — что такое «был»? Так ли уж сильно я изменился, чтобы теперь брезгливо отодвигаться от малолетнего грабителя или молодого убийцы?
Где он, тот порог, что отделяет праведное от грешного? Книжники с Измайловского вернисажа, из букинистических лавок — которые легко, не задумываясь, брали у меня ворованные тома, а потом так же легко сдали — кто они? С точки зрения закона — вполне добропорядочные граждане. Или — Женя-киллер? По идее — отморозок. Место ему — в геенне огненной. Но, с другой стороны, — ведь он уверен, что выполнял приказ, что убивал не кого попало, а преступников, бандитов, еще худших отморозков. А раз так — чем он, скажите, отличается от здешних конвойных? К примеру — чем он хуже того дежурного, что на хронике выволакивает за ноги трупы, обыскивая их на предмет золотых зубов?
«Не судите, да не судимы будете»…
Я и не сужу. В смысле — не осуждаю. Как раз это оказалось неожиданно легко. А может — перегорело все? Канули эмоции, ощущения, переживания? Нет, не похоже. Себя считаю преступником. Здесь дискутировать не о чем. Но назвать так любого из сокамерников — не могу. Язык не поворачивается. Тем более — этого парня. Присмотреться получше — пацан ведь он совсем, Кирюха…
Возразил самому себе: не осуждать — одно, а помогать укрыться от правосудия — совсем другое. Зачем я ему советы даю? Все не отпускает въевшееся в кожу — обвести легавых вокруг пальца? Прокурора обмануть?
Нет. Не в этом причина. Просто, уверен почему-то — он свое уже получил. Пока здесь, в камере, ждал суда. Да и еще получит…
Осталось ему — полчаса. Потом, в пять утра, повезут парня в суд. Из камеры он попадет на сборку — холодную, с выбитыми стеклами; здесь собирают и в суд, и на этап. В сборке просидит в тесноте до одиннадцати утра. Потом — автозак. В еще большей тесноте повезут через весь город. В суде — душные и грязные боксики, где будет он ждать вызова. Итог: часов восемь перед судом проведет в диких условиях. Добавить — нервное напряжение. Человек теряется, забывает больше половины того, что хотел сказать. Некоторые перегорают. Полная апатия: что воля, что неволя. Просто — не хотят защищаться. Даже невиновные. За месяцы сидения привыкают к тюрьме. И борьба за свободу кажется лишней и бесполезной суетой.
Здесь, в тюрьме, — распорядок, стабильность, правила. Прихожу к выводу, что ограничения внешние — необходимы. Идеальный мир — это тюрьма. Или казарма. В этом обвиняли — и будут обвинять — мою «Утопию». Но уверен: образцовая камера лучше, чем выплевывающая тебя воля. Вот только одно: как сделать тюрьму образцовой? Можно ли превратить мясорубку в благоустроенный мир? Или — это утопия?
Доллары мои нашли. Так мне и надо. Хотя — все равно предчувствовал: уйдут налево, непременно. Как ни странно, меня это успокоило. Не надо думать, куда истратить.
…У кого на душе мир, тому и каторга рай…
* * *Получил второе письмо от Комментатора. Расстроился. В прошлый раз поделился с ним своей мыслью — о том, что люди — те же книги; у каждого свой жанр, шрифт, год издания и зачитанные страницы. Некоторые гордятся золочеными корешками и дорогими переплетами. Другие стыдливо прячут старые порванные обложки…
В ответ получил целую монографию. Сначала Комментатор отказал мне в праве на первородство, сказав, что сравнения мои стары, как мир. А я-то считал — озарение… Однако его примеры мне понравились. Обратил внимание: почему-то все они — могильные. В смысле — эпитафии. Похоже, люди вспоминают о том, что они — книги, только к последней странице…
«…Известна эпитафия, сочиненная Франклином к своему надгробию: „Бенджамин Франклин, издатель“. Подобно переплету старой книги, лишенной своего содержания, заглавия и позолоты, покоится здесь его тело на радость червям. Но само произведение не пропало, ибо, сильное верой, оно вновь возродится в новом, лучшем издании, проверенном и исправленном автором».
А вот для сравнения еще одна — эпитафия лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона:
Замедли шаг, взглянув на эти плиты:
Покоится здесь книжник знаменитый,
В тираж отдавший жизни сочиненье.
Ты видишь пред собою оглавленье.
Хотя тираж и канул весь в могилу,
Он твердо верил: есть такая сила,
Которая родит своим дыханьем
Расширенное новое изданье.
А на могиле лондонского книгопечатника Джона Хьюма в 1829 году высекли такую надпись: «Бренные останки покоятся здесь, подобно сносившейся литере в ожидании срока, когда в горниле Страшного Суда вновь отольют ее и восстановят в наборной кассе Вечной Жизни»…
Для интереса зачитал сокамерникам. Кирилл «ниче не понял» и улегся на свою шконку. Славик загорелся — сел сочинять эпитафии операм. Женька, который вроде и не слушал, покачал головой, сказал:
— Ставили они себя высоко. Наши эпитафии не такие будут.
— А какие? — Славик живо заинтересовался, оторвался от начатого.
— Нам уже не с книгами надо жизнь сравнивать, — объяснил Женька. — Книги кончились. Не канают.
— О-па! А с чем?
— С сериалами, — усмехнулся киллер. — Так и надо будет написать: мол, покоятся триста неудачных серий. В следующий раз будет интересней — если повезет с телестудией. Или — еще короче: с надеждой на кинокомпанию «Уолт Дисней». Или: почти что «Оскар».
— За сериалы «Оскар» не дают, — бросил Кирилл. — Сериалы — отстой.
— Да ладно, — возразил из дальнего угла убийца инкассатора — только вчера к нам перевели. — А «Место встречи…»? Или «Вечный зов»?
— Не смотрел, — вяло отозвался Кирилл.
…Тут поднялся галдеж — по-моему, не соответствующий проблеме. Хотя — в тюрьме ориентиры другие. Здесь информация о том, что ты чего-то не смотрел, не слышал, не знаешь, моментально вызывает нездоровое оживление и всеобщее желание «приобщить». Даже Славик бросил свое занятие — присоединился к дружному хору восхищений и воспоминаний. А я сел писать ответ…
* * *Ночь была странная. Я не спал — а из тех, кто спал, двоим снился. Женьке снилось, что я умер от сердечного приступа — а он меня хоронит. Володя тоже видел меня во сне — правда, живым.
День начался с новостей. Одного отправляют на этап, второй собирается на суд, третий — на свидание, четвертый — знакомиться с делом. А нас уже одиннадцать человек.
Опять увезли Кирюху на суд — по моим подсчетам, в двадцать первый раз. На прошлом заседании уже должны были зачитать приговор. Не получилось. Почему? Не напечатали. Нету бумаги в Московском суде…
Зашли двое — дежурный и врач. Известие для всей камеры: оказывается, Вадим — тот, что вчера ушел с вещами — болен СПИДом. Проводник — на поездах дальнего следования. Сидел с нами три дня. Вызвали к врачу сдать кровь; потом забрали. Теперь будут брать кровь у нас. Сокамерники мои почему-то загрузились. Врач, пожилой мужик с пропитой физиономией, объявил: мол, если с больным не было никаких отношений, то можно не беспокоиться.
— Только такому пидору, как этот врач, могло прийти в голову… — злобно пробурчал Женька.
Он нервничал с самого утра. Сегодня адвокат, долго и пристально изучавший его дело, должен был сказать, чего ждать. Каким может быть наказание. И он нервничал, киллер. Он переживал. И — боялся…
Вызвали его ближе к вечеру.
А мы взялись сооружать из поломанного обогревателя новую чудо-печь. Мечтали вслух, строго по очереди — что именно будем на ней готовить. Через сорок минут инженерное чудо заискрилось, зашипело — и сгорело. Хорошо, не взорвалась.
— Непруха, блин, — пожаловался Славик. — Теперь придется новую спираль доставать…
— И где ты ее достанешь? — кряхтя, поинтересовался Глеб, пожилой мужичок с хитрыми глазками. Тоже, вроде, убийца.
Вопрос повис в воздухе. И впрямь — где взять новую спираль? Включили ящик. НТВ, новости. Отошел к своей шконке, прилег. Ничего нет гаже новостей.
Проснулся — буквально через полчаса — точно пружиной подбросило. Началась какая-то программа про животных. Славик пытался переключить — не дал. Как будто что-то в бок меня толкало: посмотри, Боря, посмотри. И где-то на середине чуть не заплакал от счастья.
