Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
— Оно очень дорогое? — спрашивает Йэвер.
— Мрамор вышел бы дороже, но бразильский орех относится к самым дорогим паркетам. С другой стороны, я не вижу, как такой пол, если мы его уложим, может упасть в цене. Если ты захочешь продать дом, ты получишь деньги назад.
— Ты думаешь?
— Если продавать тому, кто что-то в этом смыслит, то да. Вне всякого сомнения.
— Вообще-то каменный пол мне тоже нравится. По-моему, красиво.
— Пол — это основа всего, и хорошо, что мы, принимая решение, перебираем все альтернативы. Я лично люблю камень, но дело в том, что выложить нижний этаж скандинавского дома камнем невозможно практически. Потому что его нужно подогревать зимой, и эту проблему решают, подкладывая под него кабели или грелки. Во-первых, это означает большие и неэффективные траты, во-вторых, мне это тепло отнюдь не кажется приятным. Меня раздражает, когда мне греют пятки. Ты из тех, кому вынь да положь тёплый пол в ванной?
— Да нет, в общем. Там, где я сейчас живу, тёплый пол есть, но я его почти не включаю.
— Правильно. Потому что тогда невозможно толком проснуться утром. Ведь так?
— Так, — дакает Йэвер и улыбается.
— Я могу сделать, пусть у тебя будет выбор. В ванной на втором этаже я собираюсь предложить пол из оникса, но поскольку этот этаж обогревается снизу, тут проблем не будет.
— Отлично, — говорит Йэвер.
— Так что насчёт пола из бразильского ореха?
— Да, я хочу такой.
— Отлично.
— Но можно ли его считать — как это называется? — экологически недеструктивным?
— По заверению импортёра, да. Все тайны бразильского лесоводства мне неведомы, но я исхожу из того, что покупатель может верить на слово импортёру. Поверь, я не стал бы тебе этого предлагать, если б знал, что речь идёт об уничтожении сельвы.
— А если б ты был не в курсе? — спрашивает Йэвер, и я понимаю, куда он клонит; он думает не о лесе. А о себе самом. И мечтает, чтобы я снял с его души камень. Но оказывать ему такую услугу в мои планы не входило.
— Когда что-то кажется мне нечистым с моральной или этической точки зрения, я снимаю трубку, делаю пару звонков и всё узнаю.
Йэвер не отвечает.
— Может, посмотрим остальные рисунки? — спрашиваю я. — У тебя есть возражения по существу?
Он вздыхает. Мы стоим в гостиной. Времени вторая половина обычного зимнего дня, и мы оба видим, как сумеречно в комнате. На самом деле мне даже странно, что Корсму не впустил сюда больше света, видно, поэтому дом не числится среди его шедевров.
— Весь смысл открытого решения в том, чтобы максимально дать дорогу естественному свету, — говорю я, желая ему помочь.
— Это я понимаю. И мне нравится то ощущение, которое ты хочешь создать, но я вот тут сомневаюсь, как другие на это посмотрят.
— Кто другие?
— Мама, например.
Мне как-то не приходило в голову, что у Йэвера есть мама. А ведь правда, есть.
— Её смутит отсутствие штор?
— Ну да, смутит... А штор не будет совсем?
— Нет. А зачем тебе шторы?
— Как зачем... я как все, типа того, немного стесняюсь. Не люблю, если в окна заглядывают.
— Никто и не сможет заглянуть. Я тысячу раз обошёл дом, я смотрел на него откуда только можно, от соседей в том числе. Вечером им видно, что у тебя горит свет. А больше ничего.
— А если вечером кто-нибудь подойдёт к дому?..
— Кто?
— Не знаю. Дети, например.
— И что?
— Не знаю. Всем неприятно, когда на них смотрят.
— Знаешь, это довольно занятно. И ты, и я, мы оба любим одеться. Когда мы на людях, нам льстит, чтобы нас разглядывали, пытаясь угадать по нашему обличью, что мы за птицы. Это некоторым образом социальный ритуал, так?
— Безусловно, но...
— Тебе кажется, что в доме, не на людях, действуют иные правила?
— Разве нет?
— По большому счёту, нет. Я собираюсь создать вокруг тебя среду, которая допускает разглядывание. Ведь на самом деле шанс, что любопытствующий проникнет в твои семейные тайны, невелик, правда? Он увидит часть интерьера, за который тебе не придётся краснеть. Что до интимных моментов, как то: мытьё, одевание-раздевание, сексуальная жизнь, они, по идее, должны в основном происходить наверху. Поэтому никто ничего не подсмотрит.
— А вдруг мне взбредёт в голову объездить какую-нибудь красотку прямо на кухонном столе?
— Во-первых, ещё вопрос, согласится ли она упражняться, когда всё здесь будет выглядеть, как на эскизах. С другой стороны, экспансивной натуре идея такого, скажем, пикантного полупубличного акта вполне придётся по вкусу. Хотя тебе достаточно выключить свет в той части комнаты, чтоб никто ничего не увидел.
Йэвер задумчиво косит в мою сторону, будто сомневаясь, всё ли со мной в порядке.
— То есть ты думаешь о моём доме как о «полупубличном»?
— Да, если понимать публичность как открытость. Нижний этаж представляется мне помещением менее закрытым, чем принято. Своего рода торжищем.
— Торжищем?
— Не местом столпотворения, конечно, но как бы сердцем и началом дома, средоточием многих функций. Во-первых, представительских: гости, приёмы, обеды; во-вторых, отдых и расслабление: поглазеть телевизор и прочее. Хотя в спальне тоже достаточно места для телевизора, если скажешь.
— Хорошо. Теперь понятно, — тянет Йэвер. — Базарная площадь.
— У тебя же нет агорафобии?
— Это что такое?
— Страх открытого пространства. Агорафобией мучился Эдвард Мунк. Поэтому ему приходилось красться, огибая все утлы, лишь бы не идти через площадь.
— Нет, я не такой, — хмыкает Йэвер.
— Хорошо, потому что альтернатива — сохранить всё как есть и вырезать тесные клетушки для разных нужд. Но естественного света будет мало, сам видишь.
— Так я не хочу.
— Но ты же понимаешь, что подлинно открытое решение предполагает и внешнюю открытость, пространство такой комнаты интегрировано в окружающую среду и стремится максимально органично, насколько позволяют физические возможности, перетечь в пространство внешнее. Этого нельзя добиться, объединив несколько маленьких закутков в один большой. Он всё равно останется конурой. Вряд ли я смогу это объяснить, пока не придёт лето и ты не получишь ещё и сад. Тогда ты раздвинешь стеклянные стены между комнатой и террасой и увидишь, что граница между домом и садом исчезла. Это будет одно целое.
— И этого нельзя добиться, не отказавшись от штор?
— Проблема не столько в шторах, сколько в том, что они олицетворяют собой.
— А что они олицетворяют?
— Приниженность своего рода. А я вижу этот дом иначе, в нём нет ограниченности.
Он раскуривает сигариллу, которой мы проверяли паркет и которую он с тех пор держал в руке, глубоко затягивается, медленно выпускает дым через приоткрытый рот и молчит, переводя взгляд с террасы на окно и назад.
— Сигбьёрн, должен сказать, ты даже больший жох, чем я думал, — говорит он наконец.
— Так и быть, признаюсь: я собирался осчастливить тебя жалюзи. Не всегда приятно, если солнце бьёт в глаза. Но я готов прозакладывать что угодно: когда ты привыкнешь к дому и полюбишь его, вряд ли ты станешь часто опускать жалюзи.
— А что насчёт моей кабины? — спрашивает он без перехода.
— Оргонона? Всё в порядке. Я достал чертежи и договорился со столяром, который готов его построить. Насколько я понимаю, древесину и причиндалы ты можешь выбирать какие пожелаешь.
— Тебе это кажется придурью?
— Ну... да нет, у людей бывают неожиданные желания. Не думаю, что у меня есть право выносить вердикты. Но мне любопытно, как тебе это пришло в голову?
— Я прошёл курс оргонотерапии в Швейцарии. И мне кажется, представь себе, что мне помогло — чувства пришли в баланс, энергия увеличилась.
— В профессиональных кругах эту терапию не классифицируют как сугубо ортодоксальную.
— Чего нет, того нет... но много ли эти, как ты выражаешься, профессиональные круги понимают? Многих ли они вылечили? Я бы не стал называть психиатрию особо точной наукой, а?
Не будем кривить душой, зерно истины в словах Йэвера есть. Зато причин открываться ему нараспашку у меня нет.
— Если б ты увлекался терапией утробного крика по Янову, мне пришлось бы оборудовать для тебя резиновую комнату, вот это была бы штука, — отвечаю я. — Но, кстати, где оргонон должен помещаться?
— Наверху, я думаю. Это, по твоей классификации, «интимный момент» или нет?
— Более чем. Я тоже предлагаю поставить кабину на втором этаже рядом со спальней. Самое разумное.
Мы углубляемся в чертежи. Йэверу по вкусу идея сделать гостиную — ту самую базарную площадь — двухуровневой, чтобы человек спускался на шаг в самую уютную часть комнаты и сад, так мы и решаем. Он спрашивает о мебели («если ты планировал, что мебель у меня всё-таки будет»).
— Безусловно, мебель будет. Но сначала нужно довести до совершенства комнату. У меня есть кое-какие намётки, и мы можем посмотреть каталоги, но всё-таки самое важное — организовать и соразмерить пространство комнаты. Это невозможно поменять, если оно вдруг нам не понравится. А поменять диван, который не вписался, может кто угодно.
