Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
— Мы обойдёмся без этих денег, — настаивает Катрине. — Существуют этические нормы.
Как умеет хорошее настроение в секунду улетучиваться. Я сижу, вперившись взглядом в стол. Отпиваю глоток вина, но то же самое шато-ля-флёр-петрюс 1983 года теперь отдаёт нафталином — запах тяжёлый, как в больничном коридоре. Катрине ведь не видела дома, так? И рисунков моих не видела. И ей невдомёк, какой амбициозности мечты и надежды связаны у меня с домом Корсму. Вернее, с дворцом лекарственного афериста. Хорошо же, подруга, держись: мой ответ будет жесток и беспощаден.
— Не думаю, что именно тебе надо оперировать такими высокими категориями, как этические нормы, — говорю я сквозь зубы.
Катрине цепенеет:
— О чём ты говоришь?
— Об этике. До сих пор я не считал возможным упоминать об этом, но каким именно образом компании Hennes&Mauritz, ответственным работником которой ты являешься, удаётся держать цены ниже, чем всем остальным производителям готовой одежды? С какой целью ты мотаешься на Филиппины каждые два месяца? Что за интересы там у Н&М?
— Это совершенно несправедливо, — начинает Катрине.
— Детский труд, — холодно говорю я. — Я видел по телевидению репортаж об этом. Ловкие, проворные детские пальчики... на том и держится ваша мировая империя. Вместо топ-моделей в неглиже и купальниках под новогодней ёлочкой...
— Это просто клевета! — кричит Катрине.
— ...вы должны бы рисовать на своих рекламных щитах филиппинских девчушек...
У Тани такой вид, будто её сейчас вырвет. Кристиан ухмыляется; он, наверно, первый раз видит, как мы ругаемся.
— Это клевета! — повторяет Катрине.
— Ты безбожно наивна, — чеканю я. — Просто твой тамошний компаньон работает через посредника, дабы не шокировать тебя во время твоих инспекций лицезрением девочек с чёрными кругами под глазами. Расценки ведь не поднимались, да? И, зная обо всём этом, ты уже много лет работаешь в Н&М. Так что не надо читать мне нотации про «этические нормы», тебе это не идёт.
Катрине вскидывается возразить, но вместо членораздельного предложения выходит клацающий рык. Она кидается на меня, как злющая собака, слава богу, поводок не пускает.
— Ну что ж, счёт один—один, — гудит Кристиан благостным тоном добродушного миротворца. — Сигбьёрн убивает младенцев, Катрине рабски использует детский труд. Кстати, вы пока не планируете своих?
Секундная пауза. Интуитивно я бросаю взгляд на Таню, на лице её блуждает пародия на улыбку Моны Лизы. Вылитая Джоконда в ожидании степени магистра социологии. Она перехватывает мой взгляд, и зрачки у неё расширяются ровно настолько, что я всё понимаю.
— Поздравляю, — шепчу я так тихо, что слышно только ей.
— Сигбьёрн отказывается иметь детей, — рапортует Катрине. — Сначала я думала, что это из-за его собственного трудного несчастливого детства, но теперь понимаю, что он просто боится за свою мебель.
Кристиан заходится хохотом.
— Тише, не пугай, — говорю я. — Таня беременна.
— Да нуууууууууууууу! — выдыхает Катрине. — И когда?
— В июле, — говорят они хором. — Так что я успею сдать экзамен, — добавляет Таня.
— Как здорово! —курлычет Катрине. — Надо за это выпить!
Мы выпиваем, и Кристиан приносит десерт: запечённые персики с начинкой из сливы в шоколаде и бутылочку рейнского. Он предлагает, такого случая ради, финальный аккорд в виде шампанского — специальное кюве «болленже», — и я понимаю, что и Таня с Кристианом так же одиноки, как мы. И у них тоже никого нет. Сегодня затея с шампанским кажется мне превосходной. Лишь бы не оставаться наедине с Катрине.
— Признаюсь, я и не подозревал, что имею дело с индивидуумами, столь сомнительными с морально-этической точки зрения, — произносит Кристиан, обращая всё в шутку. Он хозяин и не намерен делать вид, что вечер омрачала ссора.
— Не слушайте его. Знали бы вы, как издательства обращаются с авторами, —Таня так хохочет, что на секунду, правда лишь на одну, мне удаётся представить её оживлённой.
Карл-Йорген Йэвер не похож на детоубийцу. Сейчас ещё меньше, чем прежде. За эти недели он поправился на пару килограммов и сменил очки на нечто невесомое в роговой, если не черепаховой оправе, смягчившее черты его лица. Довольно смуглого — видно, Йэвер побывал на юге. Но где, я спрашивать не стану, у меня вообще нет охоты беседовать о его делах, особенно теперь, когда я всё узнал. Любопытство отступило, сменившись гадливостью особого рода. Проблема же в том, что Йэвер относится ко мне так приязненно, так по-приятельски, что дистанцию выдержать нелегко. Это заказ, уговариваю я себя, самая обычная работа. Но вдруг чужой виной можно заразиться? Вот ведь кто-то оборудовал жилище для Йозефа Менгеля, ангела смерти из Освенцима, неужели он в ответе за приказы, которые рождались и отдавались в тех стенах? Наверно, в ответе, по крайней мере за то, что выстроенное им пространство создавало у жильца фальшивую, усыпляющую иллюзию непоколебимости миропорядка, что символика и декор убеждали Менгеля — он врач, настоящий, помнящий клятву Гиппократа, по воле случая приставленный к работе не из самых чистых. Наверняка жильё было устроено наподобие панциря, который ограждает от мук совести и заслоняет неприглядную реальность за окнами. Почему-то я вдруг вижу жену Менгеля, представительную докторшу с перманентом на голове, одетую практично, но с лёгким флёром романтичности, согласно моде сороковых; она задёргивает тяжёлые шторы, зажигает свечи и разливает суп по тарелкам из фамильного фарфорового сервиза в цветочках, и, наверно, раскуривает какое-нибудь благовоние с резким запахом, чтобы перебить смрад от труб крематория...
Я не собираюсь защищать Карла-Йоргена Йэвера панцирем. Как раз наоборот.
Он сидит рядом в своём танке, подобравшем меня у подъезда. Мы сошлись на том, что лучше всего обсуждать чертежи в доме, чтобы ориентироваться по месту. В последние дни навалило снега, и первое, что я вижу, подъехав к вилле, — фасад надо подкрасить. До снежной белизны ему далеко. Я озвучиваю свою мысль, клиент согласен.
Как дом устроен изнутри, я знаю назубок, наверняка лучше Йэвера. Я столько корпел над чертежами, что от входной двери вижу всё насквозь аж до самого сада, как Супермен с его глазом-рентгеном. С помощью рисунков я пытаюсь объяснить Йэверу, как дом будет выглядеть, хотя понимаю, что он не в силах представить себе этого.
— Так что, если ты согласен, мы начнём на той неделе ломать стены, — говорю я, дав ему время полистать чертежи.
— А пол? — спрашивает он.
— И пол. Хочешь посмотреть образцы того, что я приглядел?
Да, он хочет. У меня в папке есть пробник бразильского ореха, четырёхугольная плитка размером примерно с лист А4. Доска довольно толстая и, на мой взгляд, потрясающе красивая, тёмная, с глубоким блеском и частыми, но не рябящими в глазах прожилками.
— Лак слишком, на мой вкус, блестящий, я предполагал сделать более матовый. Это они для образца взяли глянцевый, он смотрится импозантнее на маленьком фрагменте, — объясняю я.
— Мне нравится, — говорит Йэвер, поглаживая дерево пальцами, взад-вперёд. — И ты говоришь, он вечный?
— Сигариллы, которые ты куришь, у тебя с собой?
Он запускает пальцы в карман куртки и выуживает плоскую металлическую коробку. Вынимает из неё изящную сигариллу прикуривает от золотой зажигалки, отдаёт мне, а я прижимаю её к паркетине и держу так, долго, пока не гаснет.
— Обычно сигареты так не приклеиваются, — замечаю я, — если только нарочно кто-нибудь. Теперь смотри!
На поверхности осталось тёмное пятнышко, но я слюнявлю большой палец, тру и — раз! Пятно исчезло. Оно не проникло глубже лака.
— Само это дерево поджечь невозможно, разве что полить бензином.
— Честное слово, я никогда не лью на пол своей квартиры бензин и не поджигаю.
— Ты удивишься, что люди вытворяют в своих домах. Жаль, с нами нет женщины на острых шпильках, но мы попробуем сымитировать этот весьма распространённый способ надругательства.
Я беру молоток, кладу паркетную плашку на пол и принимаюсь долбить по ней с изрядной силой, потом прошу Йэвера провести рукой.
— Ничего! — восхищённо выдыхает он.
— Теперь со всей силы, — говорю я и бью так, что плашка подскакивает в воздух на несколько сантиметров. — Я стукал углом молотка. Пощупай!
— Крохотная вмятина, — говорит Йэвер.
— Угу. Если ты скинешь со второго этажа даму в сто кило весом и она приземлится точно на острие шпилек, останутся такие вмятинки. Заметь, что дерево не треснуло, а лишь прогнулось во вмятине. Хочешь посмотреть, что станет с нынешним паркетом, если я его так же долбану?
— Пожалуй, не стоит. Я, пожалуй, не знаю ни одной барышни в сто кило весом.
— Не думаю, что можно достать натуральный материал прочнее. Камень или мрамор треснули бы, а керамическая плитка раскрошилась вдребезги. Хотя, по правде говоря, я выбрал это дерево из-за его красоты.
