Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
Но вот я добрался до новости, которую нелегко преподнести. Похоже на то, что наши с Катрине отношения себя исчерпали. Мы по-прежнему друзья, но с каждым днём я всё яснее вижу, как изматывает нас совместная жизнь, как она делает нас несчастными. Вина за это в значительной степени лежит на мне. Признаюсь по секрету: я встретил другую женщину, я влюбился — только не падай — в девицу с нашего с тобой Севера! Откуда она родом точно, я пока не разведал, но это в наших краях. Как говорится, сколько волка не корми, он всё в лес смотрит!
Что в таком случае будет с квартирой, пока неясно. По бумагам владелицей числится Катрине, она и денег вложила в квартиру гораздо больше моего и, скорей всего, здесь и останется. А я могу снять себе что-нибудь. Во всяком случае, без угла мыкаться не буду.
Безболезненно всё не кончится, одно я твёрдо знаю — что принял правильное решение. Но у тебя будет шанс составить собственное мнение — я абсолютно уверен, что Сильвия — так её зовут — не обойдётся летом без поездки на Север, так что и я приеду, и мы обязательно заскочим на Мелёй! Здорово, да?
Тысяча горячих поцелуев от Сигбъёрна, твоего сына.
Я откладываю ручку. Неужели я пошлю такое письмо?
Однако, обдумав все последствия и побочные действия, я не вижу в них страшной опасности, а аргумент за отправку перевешивает все контрдоводы: я должен с кем-то поделиться! Я не могу больше жить с этой тайной в одиночку. Может, мама даст совет, да хотя бы утешит, пусть даже словами из Библии. Кто знает — пока она получит письмо и соберётся с решимостью написать ответ, может, ситуация уже разрешится.
Письмо я отсылаю. Валяться дома на виду ему уж точно не следует.
В бокалах темнеет нечто цвета кирпичной кладки.
— И мне бы хотелось, чтобы вы прочувствовали — это не просто красное вино. Лучшим в мире красным вином считается померольское шато-петрюс. То, что я предлагаю вашему вниманию, кощунствуя, можно назвать «всего лишь шато-ля-флёр-петрюс». Две особенности отличают лучшие померольские вина. Во-первых, виноград растёт на очень влажной почве, почти что на голубой глине; во-вторых, используется виноград сорта мерло, а не каберне-совиньон, привычного для большинства бордоских вин. Да, небольшие примеси каберне-франк и каберне-совиньон имеют место, но доминирует мерло, выращенный на глинистых почвах в провинции Помероль, вкуснее которого не бывает. Обратите внимание, как раскручивается спираль чарующих ароматов этого напитка, почувствуйте их льстивую, чувственную, искусительную нотку...
Мы опять обедаем у Тани с Кристианом.
— Ну, выпили, — говорю я.
В кои-то веки раз Кристиан описал вино как есть. Хотя я подозреваю, что это просто обострилось и утончилось моё восприятие. Я заметил в последние дни, что еда и питьё стали вкуснее, цвета насыщеннее, контуры чётче, а мысли и чувства яснее. Мне потрясающе работается, рисунки и эскизы сыплются из меня как из рога изобилия. Чего ещё? Я без оглядки отдался на волю этого цунами креативности, и пока оно не разбилось о скалы, мне неважно, что его породило.
Или кто.
Меня грызёт любопытство: насколько всё заметно Катрине? Подозревает ли она что-то? Непохоже, кстати. Во всяком случае, за обедом она ведёт себя в своей стандартной манере, разглядывает приборы, опасаясь в них запутаться, ловит каждое слово Кристиана, расспрашивает его об общих друзьях, мне неведомых, и обстоятельно пересказывает дурацкие истории, с ними приключавшиеся. Она позволила себе пару раз замечания типа «Что это с тобой, Сигбьёрн? Ты в прекрасном настроении!», но не больше, никаких неприятных вопросов. Бедняжка Катрине! В том, что совершается, нет её вины. Я надеюсь только, что разрыв, когда до него дойдёт, свершится елико возможно без боли и ожесточения.
Мы поглощаем спагетти под соусом из сливок и пьемонтских трюфелей, добытых лично Кристианом с таким, если судить по его рассказу, трудом, как если бы речь шла о кокаиновых делишках Туре Мельхейма, а не о покупке пищи. Таня, как всегда, не в духе.
Я рассказываю о Карле-Йоргене Йэвере и его оргононе, о том, как я намаялся, разыскивая чертежи, и для чего эта штуковина предназначена. Кристиан, как выясняется, толком не слыхивал о Вильгельме Райхе, но он отказывается верить, чтобы в наши дни кто-то всерьёз мог воодушевиться такой теорией. Небось он сам психиатр, говорит Кристиан. Имени я, понятно, не называл.
— Ошибаешься, — отвечаю я. — Насколько я знаю, он директор по маркетингу фармацевтической компании. Ездит на огромном джипе, почти что танке.
— И живёт, надо понимать, с чёрной кассы, — шутит Кристиан.
— А что за компания? — спрашивает Катрине, имеющая знакомых и в этом бизнесе.
— Не могу сказать, — отступаю я.
— Да ладно, — гудит Кристиан. — Ты уже выдал всю подноготную. А вдруг мы знаем этого оргонного маньяка?
— Нельзя продавать своих пациентов. Не долго я продержусь в декораторах, если начну болтать по всему Осло о бредовых задумках, которые они мне доверяют.
— Всё равно ты уже всё растрепал, чего теперь скрывать название фирмы, — с этими словами Кристиан делает движение, будто застёгивает рот на молнию, и говорит: — Дальше этой комнаты сказанное не уйдёт.
— «Интерфарма» в одно слово, — капитулирую я.
— Никогда не слыхал, — откликается Кристиан.
— Я тоже, — разочарованно поддакивает Катрине.
Тут-то Таня и открыла рот, впервые за последние минут двадцать:
— Если он работает в «Интерфарме», он может позволить себе не только на танке ездить, — роняет она; губы змеятся кривой усмешкой.
— Что ты имеешь в виду? Ты знаешь эту фирму? — спрашивает Кристиан.
— Вы вообще газет не читаете? — фыркает Таня.
— Я прочитываю культурную тетрадку «Афтен-постен» каждый божий день, — протестует Кристиан. Я помалкиваю.
— «Интерфарма», — начинает Таня, — это международная фирма, которая в первую голову ведёт торговлю с Ближним Востоком и Восточной Европой, Балканами и бывшими советскими республиками. Центральный офис у них в Москве.
— Это похоже на правду, — говорю я, вспомнив письмо Йэвера.
— Как принято в России, бизнес полностью мафиозный. Они скупают на Западе залежалые, часто просроченные лекарства по бросовым ценам. А продают их правительствам или режимам, которые не придираются к таким мелочам. Например, Ираку и Сирии. До недавнего времени их клиентом был Узбекистан.
Её глаза сузились в щёлочки. Я чувствую, что сейчас последует что-то неприятное.
— Восемнадцать месяцев назад узбеки купили у «Интерфармы» большую партию пенициллина. Якобы произведённого в Австрии и приобретённого агентами «Интерфармы» на торгах в Вене. Беда в том, что это оказался не пенициллин. А стимулятор сердечной деятельности, довольно широкого спектра и сам по себе безобидный. То есть опасный для жизни только младенцев. Но, к несчастью, Узбекистан такая страна, где антибиотики — это первое, что назначают грудничкам. Так что на совести твоего приятеля, этого ценителя оргонона, сотня-другая узбекских детишек.
Она снова презрительно кривит губы. Я молчу.
Кристиан пытается спорить:
— Узбекистан! Естественно, никто из нас об этом не слышал.
Она отвечает холодным взглядом:
— Мы не будем сейчас обсуждать тот малоаппетитный факт, что норвежские газеты едва интересуются тем, что происходит за пределами страны, — за единственным исключением похождений Моники Левински. Но в данном случае речь идёт об участии в «Интерфарме» норвежского капитала, в связи с чем один из членов правления вынужден был давать публичные объяснения. Об этом писали все газеты, и, если не ошибаюсь, прошёл репортаж в «Новостях».
— Когда это было? — спрашиваю я.
— Недавно. Перед Новым годом.
После того, как я взял работу, думаю я.
— Очевидно, что Сигбьёрн не имел об этой истории ни малейшего представления, — спешит на выручку Катрине.
Я задерживаю дыхание.
— Я действительно ничего не знал. Но вопрос в другом — могу ли я теперь брать от него деньги? Это была трагическая оплошность?
— Оплошность или накладка из числа неминуемых, если главная твоя цель — быстро сделать большие наличные деньги. Он акционер, не знаешь?
— Понятия не имею.
— Мне кажется, надо забыть про этого заказчика, и всё, — вдруг заявляет Катрине.
— Что за чушь! — вскидывается Кристиан. — Урон уже нанесён и меньше не станет. А Сигбьёрн к лекарствам отношения не имеет, он просто строит этот, как его, аккумулятор оргонной энергии.
— Мы обойдёмся без этих денег, — настаивает Катрине. — Существуют этические нормы.
Как умеет хорошее настроение в секунду улетучиваться. Я сижу, вперившись взглядом в стол. Отпиваю глоток вина, но то же самое шато-ля-флёр-петрюс 1983 года теперь отдаёт нафталином — запах тяжёлый, как в больничном коридоре. Катрине ведь не видела дома, так? И рисунков моих не видела. И ей невдомёк, какой амбициозности мечты и надежды связаны у меня с домом Корсму. Вернее, с дворцом лекарственного афериста. Хорошо же, подруга, держись: мой ответ будет жесток и беспощаден.
