Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
«…я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что могу броситься в сторону наименьшего сопротивления».
Макаренко воспринимал рукоприкладство как исключение, а не правило. И потом, он имел дело с малолетними преступниками, а мы — с обычными школьниками.
Лилька бы хмыкнула: тоже мне, разница…
А вот тебе, дорогая, его ответ насчет силы, которой уважение и почет.
«Нет, тут не в рабстве дело. Задоров сильнее меня, мог искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. Все-таки они люди. Это важное обстоятельство».
Только Рубину плевать, что на него кто-то много работает. Точнее, он считает это нормальным, само собой разумеющимся, но его самого ни к чему не обязывающим. Пусть, мол, корячатся. Выходит, он не человек? Так поймет ли он в другом человеческое, неформальное? Это важное обстоятельство. От него надо плясать.
Нет, Рубин не поймет. Ударить такого — значит подписать себе приговор. Что же получается? Нужно заранее решить: этого можно приложить, а этого — не смей? А приложить больше всего хочется именно того, кого нельзя.
Но в главном Лиля права: как-то наказывать надо! Пусть не физически, но работой, ограничением, оценкой — чем угодно. Это аксиома. Только брать ее в расчет никто не хочет. Перевалили все на учителей, пусть выкручиваются как знают.
Они и выкручиваются. Большинство молчит и терпит. Роза не вытерпела, вот и получила. Зяблик кричит. Мадам давит на слабые места. Вобла прикрывает и выгораживает, зарабатывая дешевый авторитет. Лиля из всего только и усвоила, что «чистота педагогических рук — дело второстепенное». Она вопросом «ударить — не ударить» мучиться не будет.
А я? Если честно?
Умом понимаю — бить нельзя, но все чаще ловлю себя на мысли: хочется. Иногда — очень.
16 марта
Думали, Роза в сердцах сказала об уходе, а она действительно подала заявление. Сова настаивала, чтобы Роза доработала до конца года, но та — ни в какую. Та же Риточка, заглянув в учительскую, доложила: Сова полчаса уговаривала. Обещала на следующий год пятые классы дать, часов побольше.
— Говорит, все улажено, конфликт исчерпан, с чего увольняться? Я тоже думаю: зачем тогда надо было унижаться, извиняться? А теперь чего уж…
— Извиниться — одно, а работать после этого — другое, — вздохнула Наташа.
Вот и Роза: больничный возьму, с собой что-нибудь сделаю, но в школу после весенних каникул не выйду. Пришлось директору заявление подписать.
— А что хотели? — не выдержала я. — Руки связаны: двойки не ставь, отчислить или на второй год оставить и думать не смей. Сказать тоже ничего нельзя — ни детям, ни родителям…
— Ноги-то свободны. Кандалы не висят, — хохотнула Риточка.
— Вот только и остается бежать…
— А часы кому отдадут? — перебила меня математичка с пышным гнездом на голове. Прическа, модная в семидесятые, теперь выглядела смешно и нелепо, но хозяйке казалось, что она ее молодит. Все время забываю, как эту учительницу зовут. Наверное, потому, что достаточно сказать «ну такая… с начесом», и все понимают, о ком речь.
— Разделят, наверное… — рассеянно заметила заполнявшая журнал Танюша.
— Вы сколько будете брать? — поинтересовалось «гнездо» с деловитостью советской домохозяйки, стоящей в очереди за дефицитом.
— Нет-нет, — испуганно откликнулась Танюша. — У меня пятиклашки, с ними и так возни полно, запускать никак нельзя…
— А я бы полставочки взяла. Не в восьмых, конечно, в шестых.
— У вас, по-моему, выпускные классы, — припомнила Танюша.
— Да, но не одиннадцатые же, девятые, — пожало плечами «гнездо». — Поэтому и хочу маленьких взять. С ними не работа — отдых. Азбуку-то что не преподавать! — ухмыльнулась она.
Танюша чуть заметно поморщилась — в ее огород камушек! — но промолчала.
— А может, новенького кого примут? — с надеждой спросил физрук.
— Вам бы, Денис Николаевич, все новеньких да молоденьких, — съехидничала Лиля.
— Я сказал «новенького», — огрызнулся тот. — Хоть бы еще один мужик пришел, что ли…
— Ага, так мужики в школу и бросились. Им семью кормить надо.
— А я что, не кормлю? — обиделся Дрын, свою кличку получивший за немалый рост при малом весе. — Между прочим, у меня товарищ на заводе мастером работает, меньше получает.
— Только не забудьте добавить, что у вас почти две ставки и что в прошлом году вы на категорию защитились, — не унималась Лиля.
Она еще не все знает. Мадам искала место пристроить одного из своих родственных оболтусов, я ей: у нас же в школе дворника нет. Она и проговорилась: дворником у нас трудовик с физруком числятся. Так что, дорогой Дрын, еще полставки примите в зачет.
— Да при чем тут зарплата! — встряла в разговор Зяблик. — Мужики — народ нежный. Охота им сопли малолеткам подтирать! Им надо, чтобы слушались, по струнке ходили. А нет — сразу в лоб или подзатыльник. Будут они убеждать, уговаривать — щас! На нас, слабых женщин, свалили…
Нашлась слабенькая! Убеждает она… До сих пор, как ее встречу, на смех пробивает — птеродактилей вспоминаю. Я тогда постеснялась к ней подойти, и правильно сделала. Оказывается, прекрасно Зяблик знала, и что дети ее специально вопросами валят, и что смеются над ней. В свою пользу развернула: зато книжки умные читают. А что самой их иногда открывать надо, не сообразила.
— Как же я с вами, Денис Николаевич, согласна, — громко, во все свои немалые легкие, вздохнула Вобла. — Женский коллектив — это же сплошные интриги. Лично меня в школе только работа с детьми и держит, иначе дня бы не осталась. А все от чего? От зависти. Не могут простить, что других и начальство хвалит, и дети любят, и родители уважают. И мужчины вниманием не обделяют, — добавила она, бросив на физрука игривый взгляд.
Вобла готовилась продолжить самохвальную оду, но тут ее куда-то срочно вызвали, и она ушла — неохотно, с откровенным сожалением, что интересный разговор пройдет мимо ушей.
— Да в школе кто угодно может работать! — горячился тем временем физрук. — Того же мастера с завода подучить, ну пусть курсы пройдет — вот вам и трудовик!
