Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
Они думают, что наша армия станет слабой с калеками. Смешно, мама, до чего же они дауны. Точно знаю, что в бою батарея будет стоять насмерть, потому что рядом Ваня. Ведь если дадут приказ к отступлению, он не сориентируется, куда отступать, затупит и, как это всегда бывает с Жуковыми, перейдёт в наступление. Я, конечно, не отступал ни разу, но, думаю, нам будет не до Вани. Надо будет перегруппировываться, отводить гаубицы и т. д. В общем, потеряется бедолага. Вот так трофей врагу! Слепой фейерверкер! На смех нас поднимут! Короче, придётся остаться на позициях. Что касается нарушения приказа, то победителей, как говорится, не судят, потому что лично я проигрывать не собираюсь. Герц тоже. Фаненштилю тоже западло. Мы будем беречь Ваню, как снаряды, которых всегда мало, потому что Ваня в шары долбится, но с нами. А когда он погибнет, мы будем беречь тело, какая нам разница? Пока все не поляжем! До последнего человека! До Семёнова! Мы будем проговаривать каждое действие вслух, чтобы Ваня видел нашими глазами. Восемь танков по центру, Ваня! Отставить — округлились до десяти! Мы не будем ему врать, потому что он параолимпиец. И он бы не простил вранья ради нас же самих, потому что десять танков — это, к сожалению, не пять танков, но, к счастью, и не пятнадцать. Десять танков — это ровно десять танков, с ними и имей дело. Увидели за себя и за Ваню, что десять танков, проговорили вслух для себя и для Вани, что десять танков, привыкли вместе с Ваней, что десять танков, смирились с тем, что танков уже ни за что не будет восемь, но запросто может стать двенадцать, и уже не так страшно. Это на случай войны, которой не будет, не волнуйся там. Меня просто понесло. Иногда как понесёт — дурак дураком делаюсь, остановиться не могу.
Теперь по поводу Апрельки. Это самое важное, мам. Нельзя её колоть. Я всё понимаю, что она уже старушка, что срочно нужны деньги. Мама, сейчас всем деньги нужны, так что теперь? Мы итак у неё всех детей на мясо пустили, кроме Январьки. А молока?! Сколько, по-твоему, она дала молока?! Не скажу точно, но это Енисей по самым скромным подсчётам. Так ладно, если бы дело было только в количестве этого Енисея, в этих, извини меня, мегалитрах. Качество-то какое у еёного молока!? Жирность какая! Можно ведро молока с ведром воды бодяжить, и тебе только спасибо скажут, что процентовку понизил. А как она тебя приветствует, когда ты в стайку доить заходишь? Заметь, ты, а не я. Замычит и голову на плечо положит, и по барабану ей, с дроблёнкой ты пожаловала или нет. Видишь, хоть и скотина, а непродажная. И гадила-то мало. Тут я за себя скажу. Бывало, зайдёшь — и убирать-то нечего. Смотришь, смотришь по сторонам, а лепёшек не видать нигде. Только по запаху, бывало, и определишь, что в четырёх-пяти местах всё-таки маленько не обошлось без казусов. Да и лепёшки-то глаз радуют, правильной формы всегда, запашистые, с дымком зимой, румяные, как караваи, нигде не раздавлены, не размазаны по полу. Ну, иногда раздавлены и размазаны, — так что? Корова-то у нас творческая и гордая. Если из-под её хвоста не шедевр выходил, она сама, не дожидаясь критики, и стаптывала всё копытами, по всей стайке, не ленясь, навоз разносила, чтоб я не смог её творение в кучу собрать, как пазл какой. Ох, и гордая стерва! Ни за что после себя откровенного говна не оставит! За это, случалось, и стеганёшь её пятиколенным бичом, что чересчур уж гордая для скотины. А Лидкиного Лёшку кто выкормил? Да если б не Апрелька, звали бы твоего внука рахитом, а не пузаном. Да не давлю я на жалость. Про заслуги я просто так, для статистики. Я даже согласен, что надо колоть, но как-то можно другой выход найти, я не знаю. Вон — можно мотоцикл продать. А что? Ты сама подумай, для чего Малому мотоцикл? Хочешь, чтоб он башку себе свернул? Он свернёт, я тебе говорю.
Ладно, пора закругляться, зовут на рабочку.[79] Долго же я писал. Полтетради изнахратил. В общем, это письмо на полгода вперёд тебе. Только для чего Герц писал — не пойму. Сидит, рвёт листы на мелкие куски.
Пока, мама. Всем привет от меня, перечислять не буду.
Твой сын Илья
Перед самым обедом первое отделение АРТ взвода было отправлено работать на продсклад, получив приказ от Кузельцова пустыми не возвращаться. Задача была с успехом выполнена. Сержант первого отделения был снабжён консервами и сгущёнкой, но Герц в деле не участвовал. Это взбесило Павлушкина. Парни сидели в курилке на улице и одобрительно кивали на слова Ильи.
— Красавчик! — негодовал Павлушкин. — Не, нормально, по-твоему, что мы на рабочке задницы подставляли, а ты отсиделся, даже на фишке не постоял.
— Воровать больше не буду, — отрезал Герц.
— Вчера же всё нормально было, тырил же, — продолжал возмущаться Павлушкин. — А сегодня чё?
— Сегодня завязал.
— Значит, ты такой весь чистенький, как ангелочек, а мы такие, типа, уроды.
— Я так не говорил.
— Подразумевал, — поднявшись со скамейки, произнёс Павлушкин. — В рай захотел на наших грехах въехать? Яблочки там покушать? Ананасики в шампанском?
— Ананасики — само то, — сыронизировал Герц.
— Ни фига — уголь будешь жрать!
— Активированный? После ананасов в шампанском-то — да-а-а.
— Не язви — каменный. В аду! Жрать и вагонетки с углём к топкам катать. Меня бригадиром к тебе приставят, чтоб не гасился. Я хотя бы у чёрта на хорошем счету, мне в бригадиры — прямая дорога. А ты и перед Богом, и перед чёртом обгадился… Нет, ты чё думаешь, мне воровать по кайфу?
— Так и есть, — спокойно пригвоздил Герц. — Адреналин ловишь.
— Не спорю, но и ты тогда себе не ври. На нас — грешки, на тебе — грех конкретный. Ты ведь перед рабочкой чё-то не очень-то нас уговаривал, костьми ни фига против кражи не ложился. Один раз чахло-чахло так спросил: «Может, не будем, — а?». Прямо, сука, боялся, что мы тебя послушаем, засёк я по тебе. И никто тебе слова не сказал, хотя все сразу поняли, что минус один человек в деле. У всех мозги на раскоряку, как да чё, да куда, а этот спокойно зашагал с чистой-пречистой, выглаженной со стрелками и воняющей «Ленором» совестью. Только от тебя не морозной свежестью несло, а дерьмом. И даже не конским и не коровьим, а мелким таким дерьмишком. Овечьими кругляшками — вот каким. Застраховался такой, ага. Тебе просто надо было и на земле, и на небе шкуру спасти. Ты хотел, чтобы мы зашарили для Кузельцова, а ты за счёт нас — и по харе от сержика не получил, и перед Богом белым и пушистым остался. Я тебя расколол, а Бог, которого ты так боишься, и подавно… И как потом на небесах отмазываться будешь — даже не знаю. Это все твои проблемы, нас не касается.
— Бога не вмешивай, — произнёс Герц. — Он в нашем буреломе, где сам чёрт голову сломит, не при делах. Который раз тебе говорю — не вмешивай Его в нашу сечку, пожалей Его. Устал я морально. И ведь хочешь новую жизнь начать — фиг начнёшь. То пятое, то десятое, кругом тысячи правд и препон… Ну, хорошо, хорошо. Я вложусь кассой за то, что не участвовал.
— А это тема, — зацепился Попов. — Расчёт за сгуху и тушёнку — по розничной цене, хоть и оптом брали.
— Это у тебя-то опт? — ухмыльнулся Павлушкин. — Две-то банки? Это у меня с Фаней — опт, а у тебя, Поп, — розница ларёчная. Но Герц — да, пускай отбивается по розничной цене. Тут без базара.
— Хотя нет — кассу я не вам отдам, — передумал Герц. — Я на неё сгуху и тушёнку куплю и передам натурпродукт Кузельцову. А то вы ещё деньгами на воровстве разживётесь. Так с этого дня будет вноситься моя доля. Не доем кое-где, не докурю. Ничего — не подохну.
— Съехал-таки, — покачал головой Павлушкин.
За обедом Герц опять рефлексировал по поводу отказа от воровства и до того измучился, что потерял аппетит и отдал перловку Семёнову.
— Хоть какая-то польза от моих самокопаний, — подумал он, но это не принесло успокоения, — свежий сонм мыслей, порождённых новым поступком, вторгся в его голову. — Ну, отдал и отдал. Почему меня просто результат-то не устраивает? Тупо сам по себе результат? Ну зачем мне разбирать-то его по частям? И ведь не хочу — он сам разбирается. Сам! Отдал Семёнову, обделил остальных. Буду сейчас думать, что обделённые, которые до этого были славные, всем довольные парни, — озлобились на Семёнова, окрысились на меня за то, что кому-то досталось, а кому-то — нет. Вон как все исподлобья посматривают. Я опять не сделал ничего хорошего, только зависть за столом пробудил. Из ничего, из крупы какой-то. На этом я, конечно, не остановлюсь и обвиню Семёнова в том, что он сразу набросился на еду и не поделился с другими. И вот я уже презираю Семёнова, хотя прецедент был создан мной. А потом я дойду до того, что возненавижу себя за то, что презираю Семёнова. А ещё за то, что сам не догадался разделить на всех, а Павлушкин бы догадался. Вот уже и дошёл. Господи, как жить с этим шершневым роем вопросов и мыслей? С юга, севера, запада, востока, северо-запада и юго-юго-востока на поступки смотрю. Зачем?! Зачем?! Столько душевных сил на это уходит! Неужели я и есть та самая слабая интеллигенция, изводящая себя на пустом месте? Интеллигенция, которая тысячу раз ничего не совершит, потому что ещё до дела такие последствия надумает, которых и быть не может? А уж когда совершит, то лучше б и не совершала, потому что перемудрит непременно!
