Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
Лена, на той войне было надо, чтобы многие не выжили. Если говорить только применительно к нашим воинам, то люди, убивавшие людей даже за Родину, не имеют права гордиться собой, не могут называться героями; это противоречит всем вселенским законам. Не имеют и не могут, или этот мир летит в тартар! Сказано: «Не убий!» и «Любите врагов ваших!» без поправок на фронтовые ветры. В грядущем Царстве Истины, Добра и Справедливости, в котором не будет разделения на государства, про немцев скажут: «Они хотели создать империю зла». А про наших в лучшем случае скажут: «Они поступили так, как умели на то время». О подвиге же советского солдата не будет произнесено ни слова. Ни слова! Представляю, как ополчилось бы на меня наше общество, наша церковь, если бы прочли это письмо. Господи! Господи! Куда вторгаюсь?!
Ещё вот о чём необходимо сказать, Елена. Несмотря на мою слабость, я сильнее многих и многих аморфных, слабовольных, безответственных и, в целом, довольно безобидных людей нашего поколения. Не я сильный, они тщедушные, так точнее. Они розовые, лопоухие и пушистые, как игрушечные слонята. Они лакируют позолотой материальную и духовную нищету. Их идеалы — детские пустышки с изжёванными сосками и резиновые барби с фальшивыми именами. Пока не поздно, надо спалить и развеять по ветру их симпатичных идолов, разбить вдребезги их удельные мирки, чтобы к ним в души хлынул настоящий мир: огромный, кошмарный и прекрасный. Мир, где дети болеют СПИДом. Мир, где чудесные закаты над Средиземным морем бесплатные, Богом для всех созданные, всем принадлежащие, а не по турпутёвкам купленные.
На землю надвигается зрелая, опытная, закалённая тьма, и мало кто готов к её приходу. Она энергична, сильна, умна, красива, отважна и с виду вполне добропорядочна, как римлянин эпохи расцвета республики. В неё влюбятся. Ей будут поклоняться и приносить жертвы. У неё будут с наслаждением отсасывать гной, как любовницы отсасывают сперму у любовников. Проповедница беспрерывного сладострастья — вот новейшая тьма, авангардные части которой уже орудуют в мире. Сейчас мы кричим: «Наслаждения!» А дальше возопим: «Наслаждения любой ценой!» И тьма заломит цену — не сомневайся!
Микробы этой тьмы есть и во мне, поэтому мне страшно. Я даже заранее назову себя последней тварью, потому что, скорей всего, так и есть. Я, конечно, очень удручён, но не посыпаю голову пеплом. Если я исчадье ада, то меня можно изучать. Я могу быть полезен. Арестуйте же меня кто-нибудь! Что стоите, как нарушенные знаки ограничения скорости!? Назад сдаю и сдаюсь! Вот он я! Весь! Препарируйте! Всё расскажу без утайки, всех сдам с потрохами: иссиня-чёрных, чёрных, чернявых, черненьких! Мне не привыкать быть предателем!
Я не достоин Вас, Елена Васильевна. Я из этих, — из Иуд, Андриев и отмороженных Павликов. И на том спасибо, что хоть не одному куковать.
«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай, как знаешь, и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные, беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну или нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».
До стоевский, любимая. Береги себя.
С глубоким уважением, Герц.
Здравствуй, мама, — писал Павлушкин. — У меня всё хорошо, служу по тихой грусти. Длинное письмо тебе напишу, времени вагон, а то ты жалуешься, что от меня сроду двух строчек не дождёшься. Кормят нас хорошо и сытно. Сегодня даже не доели. Пацанам с пехоты свои порции отдали, а они нос воротят. Все зажрались уже, короче, так что не волнуйся, что мы тут голодаем. Готовят тут, конечно, не по-домашнему, но всё равно нормально. Толчёнка часто с курицей, омлеты разные бывают, борщи наваристые на первое, пельмени даже дают. Пельмени покупные. Но ты попробуй на такую ораву вручную налепить.
Дедовщины у нас нет. Даже обидно как-то. Что потом рассказывать буду? Получится, что я вроде как не служил. Мама, ты только никому не скажи, что у нас дедовщины нет, а то меня засмеют. Я, короче, потом нашим деревенским врать буду, что дедовщина была, а ты посмеивайся себе в сторонке. Это будет наша тайна с тобой насчёт дедовщины. Какие избиения — руку поцарапать боимся, чтоб не подставить кого. Сразу разборки: «Кто тебя поцарапал?» В иголки не верят, достают своими допросами. Веди, говорят, виновного. Ну, я и вынул виновницу из шапочного козырька. Она, говорю. Только, говорю, вы её не ломайте, она мне ещё сгодится. Офицеры засмеялись, а вообще насчёт всяких царапин у нас серьёзно. Иногда подраться хочется, кулаки так и чешутся, но коллектив хороший, дружный. В общем, и рожу-то начистить особо некому. Я знаю, что тебя это порадует, а мне вот скучно. Ну, такой я у тебя, что теперь? Уж — я не знаю — можно же как-то по-другому реформы проводить, не так шустро и успешно, что ли, армия всё-таки. А то какой-то детский сад получается: никого не тронь, тебя никто не тронь. Ходим, как интеллигенты.
Ещё эти женщины с солдатского комитета по сто раз на день наведываются, заколебали уже. Сегодня вот опять припёрлись к завтраку целым полком нас подкармливать. Нет, это нормально, по-твоему, чтобы бабы мужиков защищали, к тому же — солдат? А если завтра война, кто воевать пойдёт? Тоже бабы? Мне стыдно, что все эти комитеты солдатских матерей завелись, их по новостям частенько показывают. Какие мы им сыночки? Мы сыны им, а не сыночки. Обабить нас что ли хотят, под юбки запихать? Сыночков нашли. В мире вон как неспокойно, а сыночки потом сапоги врагам лизать будут, сестёр под гадов подкладывать и улыбаться при этом. Ещё раз комитет нагрянет защищать наши права, я им всё скажу! Ладно, промолчу, обещаю, а то разволнуешься ещё. Но из рук солдатских мам ничего не возьму. Скажу вежливо, что у меня всё есть, а сверх положенной нормы мне не надо. Не переживай, в общем.
С дисциплиной у меня всё в порядке, у кого хочешь спроси. Воинскую науку тоже осваиваю с успехом. Мог бы даже командовать артиллерийским расчётом, если бы захотел. Предлагали, да я отказался по причине того, что начисто лишён карьерных амбиций. Своё дело знаю, и довольно с меня. Мы нашу гаубицу тёщей называем. Тёщей потому, что хоть и родная, а изрыгается, как надо. Представляю, как ты сейчас хохочешь. На 15400 м. лупит. Правда, на стрельбы выезжаем очень редко, экономим снаряды. Снаряды, они только с виду снаряды, а на самом деле — касса, это деньги по-нашему. Выстрелил разок — и прощай несколько народных тысяч. Так говорят, по крайней мере. Пока ничего страшного, что экономия, только потом половина расчёта в случае войны с непривычки к грохоту в штаны наложит и разбежится кто куда. Пока будем носиться по полю и отлавливать дезертиров, наступающая впереди пехота будет крыть нас трёхэтажным. От нас не убудет, что она нас матом. А вот от пехоты реально убудет из-за того, что мы её огнём не поддержали. «Ведь в мире всё закономерно. Зло, излучённое тобой, к тебе вернётся непременно». Я этот стишок на пересыльном пункте прочитал, когда добирался до места службы.
Артиллерист — самая безопасная профессия в армии, даже если в горячую точку попадёшь. Так что и тут не переживай. Здесь у меня друг есть. Его зовут Герц. Так вот он всё время говорит, что все великие люди были артиллеристами. Наполеон, Достоевский, Солженицын. Тут проще пареной репы. Если бы их убило, то они не стали бы великими. Я тебе больше скажу. Если ты артиллерист, то автоматически должен поумнеть. Я вот чувствую, как умнею не по дням, а по часам. Ощущаю появление и шевеление новых извилин. Наполеона из меня, конечно, не выйдет, но наш совхоз возглавлю, помяни моё слово.
Сегодня выступал на ОГП (общественно-государственная подготовка) на тему «Боевое товарищество». Типа реферата такого. Рассказывал понятно, без заумных слов, которые в учебниках. С примерами. Сам руку поднял, проявил, так сказать, инициативу. Все слушали внимательно. Сержант Лысов поставил пятёрку. То есть четвёрку. Я сам попросил, чтоб четвёрку. Не люблю выделяться, в серёдке держусь, как в школе.
Неделю назад был марш-бросок по полной выкладке на 15 км. Тяжело, но терпимо. Некоторые не выдержали. Семёнов упал и заныл, что расстреливайте, но дальше не побегу. Кузельцов сказал, что фееры (фееры или фейерверкеры — это артиллеристы в царские времена, так мы в учебке прозываемся) раненых не бросают. А Семёнов как бы раненый получался. Мы должны были нести его на себе. И так тяжело, а тут ещё кого-то тащить. Но мы не потащили Семёнова, спасибо Герцу. Он Семёнова пристрелил. Понарошку, конечно, магазины-то у нас пустые были. Герц подбежал к сержанту Кузельцову, посмотрел на него так, как только он может, и сказал: «Рана серьёзная. Чем нести, лучше застрелить, чтоб не мучился». И всадил в Семёнова очередь, — мы и опомниться не успели. Скинул с плеча автомат, снял его с предохранителя, передёрнул затвор, прицелился и нажал на курок. Потом снял каску, опустился на колено, провёл ладонью по остекленевшим от ужаса глазам Семёнова, как будто закрывая их, и сказал: «Чтоб вороны не выклевали. Вернёмся — похороним. Вперёд!» И мы побежали дальше. Герц реальную кору отмочил, всё было как взаправду.
